цвета?» или «Чуешь ли ты иногда кислый запах, которого никто другой не чувствует?».
Ответы будет выслушивать без всякого внимания, словно они ему и не нужны
совершенно, будет подолгу задумчиво изучать собственные когти, потом, словно
спохватившись, задавать другой такой же дурацкий вопрос, а потом скажет: «Все. Можешь
идти». Подобные «разговоры» с нами, мелюзгой, он проводил где-то раз в полгода,
удивляться мы давно перестали, хотя зачем это вольпу – так и оставалось непонятным.
Слышал я несколько версий, но что-то на правду похожее только Пухляк выдал:
- Это он так выясняет, какой у кого талант скрытый имеется, чтобы потом с этого человека
навару побольше получить.
- Не, - возразил я, - он же про таланты и успехи ни одного вопроса не задает, меня он даже
ни разу не спросил, что я умею.
- А может, ему надо знать, не что ты умеешь, а что ты можешь уметь лучше всего? Ты ж
этого и сам не знаешь. А может, и догадываешься, да соврешь. Вот вдруг у тебя, Заморыш,
такой талант свою задницу клиентам подставлять, что ты любой бордель озолотить
сможешь? Так ты ж сам не признаешься. А он спросит там своё «Нравится ли тебе на
казни смотреть?», покумекает себе и всё поймет. Вольпы, они большие мастера со всего
прибыток получать, потому и заправляют всем, понял?
Виду я не подал, но мне неприятно стало – уж больно в жилу мне Пухляк своим примером
попал. Так что я на всякий случай стал невпопад отвечать. Спрашивает он, скажем: «Как
часто ты сны видишь?». Я их где-то через день вижу, но отвечаю «Каждый день».
Поначалу пугался, что он ложь почует, но вольп ничем не выдал, что заметил мою
хитрость – да и то сказать, даже если б он и заметил что-то, как тут проверишь, какого
цвета мне голод представляется? То-то и оно, что никак.
Но на этот раз всё пошло по-другому.
Я зашел в комнату, закрыл за собой дверь, остановился в шаге от двери, как
обычно, и принялся ждать первого вопроса, но вольп не стал задавать вопросов. Он
поднял голову и, впервые на моей памяти, посмотрел мне в глаза. Я похолодел.
- Подойди ближе, человеческий детёныш.
Волоча негнущиеся ноги, я сделал два маленьких шага.
- Ближе. Еще ближе. Вот так.
Янтарные глаза вольпа мерцали в свете единственной свечи, и, казалось, мерцание это
заливает всю комнату золотистым сиянием. Глаза завораживали, они притягивали к себе
внимание, как два золотых самородка неимоверной ценности.
- Прости меня, мне придётся причинить тебе боль.
«Боль?!» - острый укол паники на мгновение вывел меня из оцепенения, но ужас быстро
схлынул, смытый льющимся из глаз вольпа янтарным потоком.
- Я хочу, чтобы ты еще раз вспомнил тот день, когда ты попал к нам.
Я промолчал, и не потому, что вольп, похоже, не ждал ответа. Я был уверен – даже захоти
я что-нибудь сказать, мои губы не шелохнутся.
- Ты помнишь, как звали твоего хозяина?
Я попытался разомкнуть губы и, к моему удивлению, это у меня получилось.
- Домициан, - произнес я шепотом, едва слышным даже мне самому.
- Хорошо, - кивнул вольп, - тебе до этого приходилось убивать людей?
Я же говорил уже! Ему же и говорил! Вспыхнуло в памяти ярким видением – двое
держащих меня за плечи громил, звероподобный силуэт в темном углу… но ведь этого же
не было! Первый раз я предстал перед Шелом, будучи Лягушонком уже пять недель,
прекрасно осведомленный, с кем мне предстоит впервые встретиться и каков будет
разговор.
- Сенатор Домициан был твой первый? – Вольп устал ждать ответа.
- Д-да…
- Вспомни, о чём он говорил тебе. Всё. Вспомни и скажи мне.
Я послушно напряг память. Потные дрожащие руки, расправляющие на кушетке странную
яркую полосатую шкуру. Убегающий взгляд маслянистых глаз, жирные губы, временами
несмело раздвигающиеся в робкой улыбке. Снова руки, теперь разливающие вино из
кувшина по двум большим чашам ажурного серебра с золотой инкрустацией. Вино льется
неровной струйкой, капли литят мимо чаш, по белоснежной скатерти расплываются
красные пятна. Он гол и рыхл, незнакомый мне нобиль, два часа назад купивший меня
прямо у торгового корабля, тело его похоже на перебродившее тесто с торчащей из него
ложкой, но сильнее всего в памяти отпечатались почему-то руки. Руки, срывающие
фибулу; руки, разжигающие огонь в камине. Они двигались в явном разладе с желаниями
и словами хозяина, вызывая непонятное ощущение – будто стал свидетелем чего-то
гадкого. Он что-то говорил, а руки что-то делали – что-то своё, о чём хозяин даже не
подозревал. Что он говорил-то? Тяжелое дыхание, хриплый влажный голос: «Ты
настоящее чудо, прекрасный дикий цветок горного шиповника. Какая удача, что я вовремя
тебя увидел…»
Я дернулся, выдохнул и открыл глаза.
- Нет, - прошептал, - я не помню.
- Не перестаю я вам удивляться, - вольп хмыкнул и откинулся в кресле, - как такое может