Цитадель Гипонерос

«Мы уходим на десять тысяч лет, о наша Земля, но мы не забудем тебя… — не размыкая рта, тихонько мурлыкала она. — Мы не забудем нежного шелеста ветра в листьях деревьев, сладости и свежести травы под нашими босыми ногами, красоты рассветов и сумерек, журчания родников и водопадов, рева штормов и волн, летней жары и зимнего холода… Мы уходим, о наша Земля, потому что нас избрала болезнь и мы не хотим, чтобы она избрала прочих твоих детей… Сто веков космос будет нашей родиной, “Эль-Гуазер”— нашим городом, скитания — нашей жизнью… Сто веков мы будем искать свой путь исцеления и надежды… Мы вернемся к тебе свободными и здоровыми, как дети возвращаются к своей матери… Двенадцать любящих сыновей, двенадцать избранников твоего сердца избавят тебя от зла, что тебя гложет, и мы будем лелеять тебя до заката времен… Эта судьба исполнится милостью нашего защитника Эль Гуазера… Благословенно будь его имя вечно…»

Гэ не знала, что скрывается в действительности за «листьями деревьев», «красотой рассветов», «водопадами», «волнами», «летом» или «зимой», но она укрепилась в греющей уверенности, что жизнь на Земле уж точно будет привлекательнее жизни на «Эль-Гуазере». Хотя Гэ отроду не знала иного горизонта, кроме потолков звездолетного поезда, она страдала, чувствуя себя взаперти. Ей становилось все труднее выносить сковывающие ее округлые анфилады коридоров, кабинки и общие каюты, запахи окислов, идущие от разъедаемого ржавчиной металла. Эта зарождающаяся клаустрофобия, наверное, шла от сужения жизненного пространства и физических ограничений, вызванных недостатком кислорода.

Гэ приспособилась к постоянной темноте, как и все окружающие, но никталопия не заменяла великолепия света. Каста хранителей памяти утверждала, что система освещения «Эль-Гуазера» перестала действовать на седьмой век скитаний, когда ракетный поезд еще не покинул Млечного Пути. Продолжали упрямо светить лишь несколько прожекторов головного корабля, где проживали касты управляющих и техников.

Возвращения на Землю уже не миновать, и это наполняло Гэ таким ликованием, что она вспотела еще сильнее. Безволосая голова ощутила дыхание вентилятора; тогда она поняла, что не ее одну охватил стихийный прилив горячности, что жар, исходящий от десятков тысяч тел, вызвал внезапное повышение температуры и автоматическое включение вентиляции. Никогда еще Гэ не улавливала с такой ясностью ментальных вибраций своих братьев и сестер по изгнанию, этого плотного и бурного моря энергии, из которого она вылавливала похожие на брызги пены обрывки мыслей. Она опять растянулась на койке и стала ловить кожей чувственные ласки воздуха, предвестники земных ветров, которые — по ее мнению — были яростнее и изысканнее. Каждый раз, подставляясь под прикосновения потока воздуха, она закрывала глаза и отдавалась острой дрожи удовольствия, что начиналась между ее бедер и отдавалась в торчащих сосках груди. Кожа Гэ, с ее обостренной чувствительностью, была лишена покрова из волос. Она слыхала, что головы и гениталии их земных предков защищали густые пучки растительности, но полагала эту басню такой же выдумкой, как и легенду об Уратах Абсолюта.

Она энергично отвергла соблазн поисследовать потаенные складки своей женственности: было бы некстати, если бы упреждающие ее заметили и приговорили к выбросу в космос. Гэ встала и из дюжины нарядов, которые подарила ей мать, выбрала черное приталенное платье. Она натягивала его помедленнее, потому что вентилятор подсушил пот, а ей не хотелось снова вспотеть. Затем она вышла из своей каюты и двинулась по узкому проходу, который выходил на центральную площадь на 7-й палубе корабля.