Цицерон

— А ты, Юпитер… ты охранишь от него… стены города, жизнь и имущество граждан, ты обречешь этих… врагов своей отчизны, грабителей Италии, членов богоотверженного, сплоченного преступлениями союза — вечной каре и при жизни, и после смерти! (Сiс. Cat., I, 1;2; 6—10; 33).

Так кончил Цицерон. Это и есть Первая речь против Катилины. Никакой перевод не может передать ее силу. Она написана почти ритмической прозой, почти белым стихом. И каждое слово звучит величаво и гулко, словно удар колокола. Читая ее, я всегда вспоминаю строки Блока:

Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.

Однако читатель уже понял, что это вовсе не красивая поэма, призванная ласкать слух присутствующих. Скорее эту речь можно сравнить с хорошо отточенной шпагой, каждый удар которой точен и разителен. Все в этой речи продумано и рассчитано. Как только оратор кончил, все вскочили со своих мест. На всех лицах читались отвращение и ужас. И с губ их разом сорвалось одно слово:

— Убийца!

Были среди сенаторов и сообщники Катилины. В другое время они, как один, горой встали бы на защиту своего вожака. Но консул только что сказал, что знает их всех в лицо, и их сковал страх.

Но главный удар, конечно, направлен был против самого Катилины. Цицерон хотел взбесить своего противника, взбесить и испугать до того, чтобы тот потерял голову. И это удалось ему великолепно. Цицерон вспоминал впоследствии, что Катилина, человек небывалой наглости и находчивости, в тот день онемел и не смог вымолвить ни слова (Or., 129). И действительно. Убитый и растерянный, стоял Катилина под шквалом ударов Цицерона. Вдруг он вскочил и, как сумасшедший, сломя голову выбежал из сената. В ту же ночь он бежал из Рима.

Катилина, по признанию самого Цицерона, был человеком умным, решительным, хладнокровным и хитрым. Он умел тщательно продумать свой план и привести его в исполнение (Сiс. Cat., III, 17). Кто бы мог поверить, что этот человек струсит и потеряется, как мальчишка?! Да, он поверил, что в руках у Цицерона неопровержимые улики. Ему казалось, что его со всех сторон окружают глаза и уши тех незримых, о которых говорил Цицерон. Он не мог больше ни минуты оставаться в Риме.

Цицерон ликовал. То была величайшая победа. Катилина сделал именно то, чего он так страстно добивался. Теперь для всего Рима его вина была доказана. Он не мог возразить ни слова на обвинения консула. Кроме того — и это особенно важно! — в римской судебной практике добровольное изгнание означало полное признание своей вины. Значит, Катилина фактически признал все обвинения Цицерона. Вскоре стало известно, что бежал он прямехонько в лагерь Манлия. Теперь ни у кого не осталось никаких сомнений. Но это еще не все. Катилина был величайшим интриганом и конспиратором. Он великолепно умел плести нити заговора. «Все было ему известно, всюду он был вхож; знал он, как с кем заговорить, как кого ввести в искушение… его знанию соответствовала и смелость; был у него ум, созданный для преступления, а его руки и язык были верными помощниками ума» (Сiс. Cat., III, 16). В Риме такой человек был страшным противником. Он был неуязвим. Но когда он вышел из подполья, то превратился в самого заурядного мятежника. Небольшое войско повстанцев не могло испугать Рим. Опасен был внутренний заговор. К тому же Катилина не обладал никакими военными талантами. В лагере Манлия он был не нужен. Зато заговорщикам он был необходим, как воздух. Без него они были бессильны. «Он один из всей шайки был действительно опасным противником» (Сiс. Cat., III, 16). Поэтому, покинув Рим, Катилина обезглавил свой заговор.

Уже в дороге он понял, какую страшную ошибку совершил. Он спохватился и стал писать влиятельным сенаторам письма, уверяя, что ни в чем не виновен, что его гнусно оклеветали. Но было поздно. Его письма как письма государственного преступника нераспечатанными приносили в сенат. «Я сорвал доспехи с его дерзости!» — в восторге восклицал Цицерон (Сiс. Cat., II, 14).

Между тем весть о случившемся с молниеносной быстротой облетела город. Граждане узнали, что в Риме есть тайное общество, замыслившее поджечь город и учинить резню. Дикий страх и отчаяние черным облаком окутали город. Веселье, шутки, пирушки, повседневные заботы — все было забыто. Особенно тяжелое впечатление производили женщины. Бледные, осунувшиеся, закутанные в темные покрывала, бегали они по городу, останавливали всех встречных и жадно расспрашивали, не случилось ли чего нового. Потом они разражались слезами, били себя в грудь, падали на колени и, простирая руки к небесам, молили богов сжалиться над их маленькими детьми (Sail. Cat., 31).