Цивилизация Просвещения

Девятого июля умер подросток (13–14 лет) из богатого квартала, у изголовья которого дежурили настоящие врачи — отец и сын Пюизоннели. Диагноз не заставил себя долго ждать: «„Это чума”, — сказали они городским советникам». В доме юного Иссаленка бедствие распространяется. Только после этого начинают приниматься меры. «Ждут наступления ночи, и в одиннадцать часов г-н Мустье, первый помощник мэра, без шума отправляется на место, вызывает носилыциков из карантинного госпиталя, убеждает их войти в дом, вынести умершего и больную и на носилках отнести их за пределы города, в карантинный госпиталь; приказывает отвести туда же всех обитателей дома, сопровождает их лично в окружении стражников, чтобы никто не мог подойти к ним близко, и затем возвращается, чтобы запечатать двери дома известью и песком… Никто не остается в живых, и — знак того, что опасность осознана, — тела всех умерших хоронят в негашеной извести». Теперь чума в карантинном госпитале. Но город все еще пытается отрицать связь между трагедией на улице Жана Галана и тем, что происходит в лазарете. Ведь под угрозой торговые связи Марселя с остальным миром. Комедия продолжается еще несколько дней. А тем временем в бедных кварталах нищие уже мрут как мухи. Восемнадцатого июля об этом вновь сообщает г-н Сикар-сын, врач. Только 26 июля магистрат принимает решение пустить в ход весь арсенал экстренных мер, постепенно выработанных врачами-гигие-нистами, победившими чуму в XVII веке. Известь, ограничения передвижения, вывоз из города пансионеров, эвакуация скота; 31 июля изгоняются 3 тыс. нищих. «Высокое достоинство бедняка больше не служит ему защитой». Возвращается пламя XVI столетия. Второго августа огромные костры из сухой виноградной лозы на городских стенах служат попыткой изгнать страх страхом; сотни домов опечатаны. Замурованным «смертникам» «помощники тюремщиков» разносят еду, даря короткую и безрадостную отсрочку. Вороны среди бела дня тащат к извести карантинного госпиталя свою долю трупов. Бегство богатых и благоразумных остановлено. Пути к бегству перерезаются один за другим. Чума в церквях; больше игр, больше собраний, больше служб. Девятого августа по городу прогромыхали первые повозки с трупами. «Тогда умирало по сто человек в день». Середина августа: «умирало по триста человек в день». Конец августа: пятьсот человек. Начало сентября: тысяча человек в день. Закутанные в навощенные плащи каторжники, переквалифицировавшиеся в работников похоронного бюро, почти бок о бок со священниками орудуют крючьями для погрузки трупов. Предсмертное причастие дается на кончике щипцов длиной 2 м 60 см. Люди умирают прямо на улицах… «Убирали только совсем разложившиеся трупы, которые, пролежав на улице больше десяти дней, рассыпались на куски при малейшем прикосновении… чудовищные тела, раздувшиеся, угольно-черные, другие, тоже раздувшиеся, синие, фиолетовые или желтые, смердящие и лопающиеся, оставляющие за собой след гнилой крови». Огромные, уравнивающие всех братские могилы и известь…

Без устали жертвующие собой ради других, спокойные, храбрые, ничтожные, великолепные и трагические — магистраты, иезуит отец Милле, несколько монахов, выделяющихся на фоне приходского духовенства, по большей части попрятавшегося кто куда, «Анри Франсуа Ксавье де Бельсенс де Кастельморон, епископ Марсельский, настоятель монастыря Шамбонской Божьей Матери, королевский советник… Одетый в шелковую сутану с „очень высоко” закатанными рукавами, со смоченной в уксусе губкой под носом, он в одиночку обходит город», распределяя пожертвования, ободряя и исповедуя умирающих.

Крещендо — затем декрещендо. К 15 октября каждый день умирает не более ста человек; 18–20 октября — двадцать… С 6 по 15 ноября смертность повышается до 50 человек в день; еще один небольшой всплеск происходит в середине декабря. В начале 1721 года вместе с облегчением появляются первые похоронные дроги: смерть вновь обретает приличные формы. «…В разгар дня они влачили свою безобидную поклажу. Вид этой повозки ободрял, — как ни удивительно, она явилась символом надежды; она свидетельствовала, что ненасытный Молох вновь сделался привычным и рассудительным сотрапезником за столом человеческой жизни». В 1721 году в Марселе осталось 50 тыс. жителей. Мода на свадьбы и рост числа крещений не помогли в одночасье преодолеть долговременные последствия этой великой и архаической жатвы смерти.