Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Второе столкновение произошло после 1949 года: советская модель была адаптирована в качестве всеобъемлющей рамки социальных и экономических трансформаций Китая. Систематический трансфер институтов и практик тем более примечателен, поскольку он происходил без какого-либо внешнего содействия со стороны Советов в атмосфере взаимного недоверия (за исключением непродолжительного сближения в середине 1950‐х годов китайские метаморфозы, которые имели место в советской модели, создали почву для растущего отчуждения между двумя восстановленными империями). Ограниченные контакты привели к базовым разногласиям. Как продемонстрировала Дебора Кэпл141, модель, адаптированная Китаем, несла на себе специфические черты «Высокого сталинизма». Речь идет об экстремальном акценте на восстановлении партийного контроля и массовых кампаниях в качестве главного инструмента послевоенной реконструкции. Другими словами, эта модель была по большому счету принудительна и тоталитарна. В ходе весьма стремительного процесса советизации данная модель была импровизационно приспособлена различными путями, но эти меры представлялись недостаточными, чтобы поднять вопрос о стратегии Высокого сталинизма как таковой или чтобы вызвать у китайцев тревогу относительно рукотворных проблем, с которыми столкнулся Советский Союз. После гражданской войны экономические недостатки советской модели были оттеснены на второй план ее политическими и военными достоинствами. Однопартийное государство управлялось «элитой завоевателей, которая захватила контроль над сохранившейся политической и социальной системой; эта элита не создавала – она адаптировала»142. Такой результат борьбы между государствами-преемниками с конкурирующими претензиями на имперское наследие был обстоятельством, отличавшим Китай от условий, в которых большевики одержали победу в России. Но те методы, при помощи которых сталинскому режиму удалось консолидировать свои властные структуры после шока Второй мировой войны, на первый взгляд, прекрасно подходили для стратегических задач руководства китайских коммунистов в начале 1950‐х годов. Эффективный контроль над завоеванными территориями империи и стремительная мобилизация имеющихся ресурсов были первостепенной задачей. Однако в середине 1950‐х годов дисфункциональность полукитаизированного Высокого сталинизма стала более очевидной, и это усилило более фундаментальное напряжение между логикой советской модели, ограничениями китайской недоразвитости и устремлениями руководства. С точки зрения недавно установленного китайского однопартийного государства советская модель казалась прекрасным кратчайшим путем развития, но практика вскоре вскрыла внутренние трудности ее применения в условиях более отсталой экономики (начиная с того базового факта, что значительно меньших результатов можно было достичь путем перекачки ресурсов из сельского хозяйства в тяжелую промышленность). Эта проблема была вдвойне серьезной в данном геополитическом контексте: можно предположить, что китайское руководство с самого начала стремилось быть наравне с другой коммунистической империей. Назревший кризис по всей очевидности достиг своего апогея в явно непоследовательных указаниях для второго пятилетнего плана, представленного на Восьмом съезде партии в 1956 году143.