Цвет твоей крови

Он не сказал больше ни слова, но по его мимолетному насмешливому взгляду я понял: ему прекрасно известно, что произошло ночью в доме у Оксаны. И почувствовал себя еще более неловко, в самом деле, крыть было нечем… Хорошо еще, развивать эту тему он не стал, и больше мы не разговаривали, вплотную занявшись ужином. Музыканты завели другую мелодию, столь же длинную, но гораздо более веселую, чуть ли не плясовую. Ужинавшие понемногу расходились, кое-кто останавливался перед скамьей с бялками и указывал пальцем на одну из них. Разве что одни старательно рассматривали живой товар, а другие делали выбор гораздо быстрее, то ли присмотрели девицу заранее, то ли были не особенно разборчивыми. Грымза прошествовала к выходу с видом вдовствующей королевы, инкогнито заглянувшей в это захолустье. Посмотрев ей вслед, Алатиэль сказала с извечным женским злорадством:

– Корчит из себя богатую госпожу, а ходит в таком старье. Рукава такого фасона и складчатые подолы не носят уже больше года, даже в глухой провинции…

– Алатиэль, тебе смешно завидовать, – сказал Грайт тем тоном, каким обычно ее беззлобно подначивал. – С твоей-то молодостью, красотой, положением при дворе и богатством родителей…

– Стану я завидовать такой кикиморе в старомодных нарядах! – фыркнула Алатиэль. – Просто не люблю, когда всякая мелочь строит из себя невесть что…

Графины были пусты на две трети, от кушаний почти ничего не осталось. Мы с Грайтом закурили трубки, я испытывал блаженное умиротворение, как всегда после вкусного ужина с хорошим вином, и он, сразу видно, тоже. Только Алатиэль, полное впечатление, не сиделось на месте. Она нетерпеливо дождалась, когда мы выбьем трубки, и прямо-таки умоляюще протянула:

– Грайт, ну пожалуйста… Только один раверон, я так давно не танцевала…

– Ну да, целых четыре дня, – хмыкнул Грайт. – Ладно, что с тобой поделать…

Он поднял указательный палец, подзывая официанта, когда тот шустро подбежал, бросил ему золотую монетку и распорядился:

– Музыкантам – раверон.

Подал Алатиэль руку, и они направились в тот угол зала рядом с эстрадой, где было немаленькое свободное от столов пространство, явно здешняя танцплощадка. Остановились друг против друга, соприкасаясь левыми ладонями. Музыканты, явно только этого и ожидавшие, ударили по струнам, чистым серебряным голосом запела труба, звякнули бубенцы, словно мчалось сразу несколько ямщицких троек…

Положительно, в лихой мелодии время от времени проступали залихватские цыганские мотивы – ну, надо полагать, ноты и струны везде одинаковы. Музыканты понемногу разошлись, уже не сидели, а стояли, чуть вихляясь и приплясывая. Больше всех старался трубач, выгибаясь и покачиваясь, выстукивая ритм каблуками, – то ли в приливе творческого вдохновения, то ли воодушевленный золотом. Они сейчас как две капли воды походили на наших ресторанных разбитных лабухов, получивших от подвыпившего щедрого посетителя крупную купюру и старательно ее отрабатывавших.

Тому, что с колокольчиками, не нашлось дела, его нехитрый инструмент явно был в мелодии не задействован. Однако он, то ли побуждаемый долгом, то ли чтобы обосновать право на свою долю от золотого, старался вовсю: отложив бубенцы, приплясывал у края эстрады, подпевая баритоном в такт:

– Чри-чири-да, так-так-так!

Вдоль стен под потолком давно уже горели странные светильники – молочно-белые полушария. Вот только свет не походил на электрический – яркое сияние временами колыхалось и мерцало, как пламя факела, но тут было что-то совсем другое, не факел и не электричество.

Грайт и Алатиэль танцевали слаженно. Это было нечто среднее меж классическим аргентинским танго и менуэтом (доводилось видеть и то и другое в кино, главным образом в трофейных польских фильмах, за аполитичность сохраненных у киномеханика в нашей комендатуре). Объятий не было, Грайт и Алатиэль то отступали друг от друга на несколько шагов с церемонными па, то сближались, соединив левые ладони, медленно кружились… Это было красиво, и я засмотрелся. Да и все остальные не сводили глаз с танцующей пары, даже шумная компания гуляк за двумя сдвинутыми столами притихла.

Они танцевали долго. Когда отзвучали последние аккорды и оба застыли в полупоклонах, Алатиэль что-то сказала Грайту с видом ребенка, просившего еще конфетку. Усмехнувшись, Грайт бросил музыкантам еще один золотой и что-то коротко приказал.

Они грянули гораздо более залихватскую мелодию, и танец был уже другим – гораздо быстрее сближались, выкаблучиваясь так и этак, гораздо быстрее расходились, пару раз крутнулись волчком, отчего подол шикарного платьица Алатиэль взлетал, высоко открывая великолепные ножки, – что, я так понимаю, считалось вполне приличным.