Цветочный крест • Потешная ракета

Облака на шеломеле, или, как изрек бы книжный отец Логгин, на горизонте, только что блестяще-льняные, стали серо-красными, как подстреленные куропатки. Это на западе. На востоке же облака как были кисельными, так и остались. Только из овсяного киселя стали киселем брусничным. Но всем известно, что восток не имеет никакого отношения к кончине, поэтому чего там деется, какие открываются виды, желающим успения можно даже и не глядеть. А се… Черным повойником опустилась на опушку стая воронов. Донесло запах прелой земли. Пестрый, как бисерная ладанка, удод вылетел из леса, мытарем ринулся к оконцу избушки и замолотил клювом в ставню. Из зарослей папоротника вышла курица! И принялась квохтать, намереваясь снестись, словно не закат стоял на дворе, а занималась утренняя заря. Квохтанье становилось все выше, выше, и, наконец, голос наседки сорвался, и она закукарекала! Закончив свою руладу, курица прокашлялась, отряхнулась и вновь скрылась в папоротнике. И пронеслись мелкие вихри, завивая травы; и скрип колодца донесся из леса; и лопнул вдруг горшок, выставленный Феодосьей за порог для сбора дождевой воды; и пробежал бодро по опушке опрометчивого вида черный поросенок, похрюкивая со снежным хрустом; и затрещали деревья, разламываясь отчаянно, как самоубийцы; и стон пролился, и гомон, и плеск утопленника, и звон секир, рубящих ратников, и яростные крики бийц, и тихие стоны умирающих рожениц, и покаянный вопль растленной девицы, проказившей в чреве дитя. «Воды… воды…» – прошептал вдруг из леса бессильный голос. Кажется, он был женским. Замерцали среди сосен огоньки, на опушку выплыла вдруг стайка свечных язычков пламени, окружила Феодосью и, померцав, погасла, и погасли с ней тихие голоса… «То ангелы затушили свечки умерших», – догадалась Феодосья. Ей было жутко и радостно: все, все обещало близкую смерть!

– Спасибо тебе, Господи, что призываешь меня и дозволяешь встретиться с сыночком моим, – перекрестилась и поклонилась до земли Феодосья и подхватила пожитки гостьи – черный узелок, положенный на пень, и прислоненную к мшистой стене избушки косу-литовку.

Впрочем, косу Феодосья взяла осторожно, опасаясь увидеть на древке кровь тех, кого выкосила по пути смерть. Но древко было чистым, отполированным до серебристо-серого цвета. Никаких бурых пятен не обнаружилось и на лезвии: вдоль острия железо сияло, несколько неровных оспин, оставшихся от ковки, и налипшая влажная травина имели вид совершенно мирный. Феодосья узрела внезапу на древе тонкие волосяные трещинки, будто обмоталась на ем жидкая седая бороденка, и торопливо ослабила пясть – как бы не сломать косу да не застопорить тем самым свою кончину.

Она вошла в избушку и притворила дверцу.

Смерть сидела на табуретке из связанных лозой полешек, в изнеможении опустив голову.

– Да что же вы не легли? – бросилась к ней Феодосья. – Ложитесь скорее на лежаночку, будьте как дома, как у себя на кладбище! Давайте я вам помогу…

Она осторожно обняла смерть за плечи, почувствовав запах сырой земли, и стала приподнимать гостью с табуретки.

Смерть пыталась сопротивляться.

– Ой, нет, чадце мое, – заупокойным голосом упиралась она, – лежать мне никак некогда. Патриарх Никон на смертном одре мучается, зовет меня, а я, грешница, тут разлеживаться буду? Посижу маленько, отдышусь да и поплетусь дальше. У меня роженица в Песьих Деньгах уж сутки родами мается, аж в ушах крик ея стоит, двоица стариков в Тотьме угасают – угаснуть не могут, родня уж вся измаялась, разбойник какой день по лесу бродит – осину ищет повеситься и все найти не может. Ладно, лиходей этот пусть еще ночь в чаще помается – самоубийство ему все одно за грехи назначено, а родильница чем виновата, что бабушка смерть в гостях прохлаждается?

– Да куда же вы пойдете? – уговаривала Феодосья, тихонечко подводя гостью к лежанке – вороху соломы, покрытой рядном. – Вы ж вся горите, лоб сухой, а руки – как лед. О-ой, и губы лихорадкой обсыпало. Да вам и косу не поднять в таком состоянии, чем же будете нас, грешных, на тот свет отправлять?

– Да уж как-нибудь придушу, – шептала смерть. – Али зелия какого дам. Али жилы вытяну. Топором можно…

Она была очень доброй и трудолюбивой старушкой.

– Жилы вытяну… – упрекнула Феодосья. – Да как же вытяните, коли у вас пясти дрожат, как кур вы воровали? Не все об жилах чужих думать, надо и самой иногда передохнуть. Сей час я бузины с малиной заварю. Ложитесь, смертушка, милая! Только не умирайте!