Цветок для двоих [СИ]

Линии показали, что трех не получилось.

В замке негромко провернулся ключ, в спину Шанельке подул теплый сквознячок из коридора. Поворачиваясь, она почему-то прикрыла листки другими бумагами.

— Все в порядке, Джахи. Я работаю.

Хеб кивнул, улыбаясь. Поднял руку с часами.

— Четыре часа, анэ. Когда мне приходить, когда ты делаешь конец работы?

— Уже четыре? — Шанелька не могла понять, сколько времени она просидела, рассматривая изрисованные листки, наверное, весь последний час, — хорошо. Еще часа полтора.

Посмотрела на сосредоточенное лицо, по сторонам которого мягко опускались на плечи темные складки покрывала.

— Час и половина.

— Я понимаю, — Джахи кивнул. И ушел, снова закрывая двери.

Шанелька встала, потягиваясь. Аккуратно сложила листки в отдельный файл. Их нужно будет скопировать и копии забрать, а исходники вернуть в папку, снабдив закладкой с пометками. Потом, когда она покажет рисунки Крис, они вместе спросят Джахи, пусть скажет, что думает. Можно, конечно, спросить и сейчас, но у него слишком отстраненный вид, совсем не такой, как в первый день и вечер. И потом, рисунки такие детские. Даже немного неловко относиться к ним всерьез.

В шесть часов усталая Шанелька стояла под душем в коттедже, немного нервничая от предстоящего похода в город и пугаясь, успеет ли высушить волосы и привести себя в порядок. А еще — платье. Их у нее с собой два. Легкомысленное светлое, в синий цветочек, и то, вечернее, зеленого цвета, с глубоким декольте. Есть еще трикотажное платьишко-майка, но оно совершенно хулиганское, и рядом с завернутым в черные покрывала хебом совсем не годится. Но и зеленое — сиськами наружу, тоже как-то не того. А светлое, оно какое-то чересчур светлое. И в цветочек…

Хорошо мужикам, привычно подумала Шанелька, вытирая волосы большим полотенцем. Но все-таки нужно выбрать, хотя из-за просьбы Джахи ей все сильнее хотелось напялить уютные шорты по колено, с мешковатыми карманами по всем местам.

От маеты с выбором платья есть расхотелось, и она, быстро сварив себе чашку кофе, выпила стоя, переминаясь ногами в пластиковых шлепанцах и сердясь все сильнее. Так, решила, озаренная вдохновением, нашаривая в косметичке круглые коробочки теней, которыми не пользовалась, но забывала выложить, кину жребий. Если вытащатся зеленые — надеваю светлое платье. Решено!

Разжала пальцы. Посмотрела через прозрачный пластик на перламутровую зелень. И через десять минут вертелась перед зеркалом, поправляя драпировки зеленого шелка.

— Тени же — зеленые, — объяснила отражению собственную нелогичность.

Хеб успокоил ее сомнения насчет декольте, встретив на крыльце и протягивая ворох тончайшего черного шелка.

— Извини, анэ. Вот, для теплоты вечером. И…э-э…

Его взгляд скользнул по глубокому вырезу и ушел вверх — пристально рассмотреть нависшие в полумраке ветки.

— Спасибо, — Шанелька приняла невесомую ткань в руки, развернула и накинула, устраивая на плечах легчайший капюшон, — так?

Джахи кивнул, прикладывая руку к груди. Движение подняло складки ткани, на широком ремне блеснули серебряные витые накладки, а сбоку свет очертил узкий острый предмет, тоже в извивах орнамента.

— Это что? Кинжал? — голос Шанельки дрогнул.

Джахи кивнул, уже идя впереди нее снова к зданию архива.

— Кинжал пуруджи, это наследство. Дед отдает сыну, сын отдает сыну. Мой кинжал был кинжал все Халима Джахи. Свободный день сегодня. Нет работы. Только ваша. В Геруде праздник для людей. Для туристов.

— Поэтому тут такая тишина, — они снова шли насквозь через сумрачный коридор с неярким верхним светом, который укладывал в стеклянные шкафы глубокие тени, и шаги отзывались эхом, гуляя по каменным полированным плиткам.

— Да. Работа теперь только после двух дня. Дней. Так?

— Через два дня.

— Спасибо, — Джахи пересек большой холл, у стойки наклонился, тихо сказав несколько слов какой-то расшитой золотом тюбетейке. Тюбетейка прокашляла что-то в ответ.

Плавно отошла высокая створка наружной двери. И Шанелька зажмурилась, прижимая локтем маленькую сумочку, висящую на плече, а другой рукой придерживая у горла накидку.

На маленькой площади все было, как всегда, но за крышами вставало нервное зарево из вспышек и ярких огней. В черноту неба летели букеты фейерверков, освещали плывущие алые пузыри воздушных фонариков, запущенных туристами. Бумкала музыка, вернее, несколько музык, а может, и несколько десятков, орали далекие голоса, некоторые — усиленные мегафонами. Кто-то надсадно пел, и голос усиливался, видимо, повинуясь регулятору громкости, а потом обрывался. И снова прибоем звучали многие, уже настоящие голоса, слитые в невнятный шум общего веселья. Вдруг вырывались из шума знакомая мелодия, обрывок ламбады, речитатив Элвиса, потом — выкрики на английском, и внезапно — русские слова, что-то вроде «сюда!», «первый!», «О-о, я вас, да!». И снова все сливалось, накатывало, грохоча, и отступало на секунду, чтоб вспыхнуть снова. Казалось, в центре небольшого города пульсирует огнем и шумом огромное сердце, исходя фейерверками.