Цветок с тремя листьями (СИ)

— Я и не думал оскорблять, успокойся, — слегка сдавленно произнес он. — Я лишь хотел сказать, что ты абсолютно безответственно относишься к этой реликвии.

— Что?.. — Киёмаса непонимающе уставился на Ёсицугу.

— А ты сам подумай. Разве лишь проказу могут исцелить эти святые строки? И разве не преступление — расходовать их целительную силу на ничтожного меня? Есть люди, куда более достойные.

Лицо Киёмасы просветлело, он раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл его и радостно заулыбался:

— Ёсицугу… а ты ведь прав… какой же я дурак! Благодарю, от всей души благодарю тебя за совет! Завтра же отвезу Сутру в замок! Но… как же мне вручить реликвию его светлости? Не сочтет ли он этот жест оскорбительным? — Киёмаса снова нахмурился.

— А как ты подсунул его мне?

— Хм… но ведь ты его нашел?

— Киёмаса… — Ёсицугу укоризненно покачал головой и направился к дверям. — Как же медленно ты соображаешь порой. Лист надо зашить в футон. Доверь это Мицунари — он точно придумает, как это сделать.

— Да! Ты прав, так я и поступлю! — Киёмаса двинулся следом.

— К тому же я уже достаточно на нем поспал, а, как ты считаешь? И, я тебе уже говорил, на меня священные слова без сакэ не действуют, — улыбаясь, произнес Ёсицугу.

— Итак, всё и правда настолько плохо, — Ёсицугу залпом опрокинул в рот содержимое чашки и откинулся на приготовленные подушки.

— Ты о чем?

— Я о здоровье его светлости, разумеется.

— Как ты!.. — Киёмаса стукнул кулаком по полу, но тут же плечи его поникли, и он опустил голову. — Глупо пытаться от тебя скрывать, да?.. Его светлость… он действительно выглядит хуже некуда. Словно внезапно резко состарился. Очень сильно устает: эта война, переговоры… Землетрясение это, будь оно неладно. Заговоры. Даже юношу все это способно лишить сил, а тут… да… — Киёмаса выпил, налил снова себе и Ёсицугу и тут же опять опустошил чашку.

— А что лекари? Кто-нибудь сумел сказать, что это за болезнь?

Киёмаса поднял глаза и некоторое время рассматривал узор на потолке. Потом наклонился к плечу Ёсицугу и зашептал:

— Ты знаешь, я боюсь, что это не болезнь.

— Что? — Ёсицугу отставил чашку на край столика. — Ты… думаешь, что кто-то… что это яд?

— Эх… если бы все было так просто… Мицунари с ног сбился, разыскивая злоумышленника. Человека можно найти и убить. Любого живого человека, — слово «живого» Киёмаса особенно подчеркнул.

— Ты что же думаешь?..

— Да, Ёсицугу, я думаю: это проклятие. Ты же помнишь: всю жизнь его светлости сопутствовала удача. А тут — сам видишь. Его брат умер, матушка покинула этот мир, маленький Цурумацу… — глаза Киёмасы наполнились слезами. Он шмыгнул носом и провел по лицу ладонью.

— Проклятие, значит… — задумчиво протянул Ёсицугу.

— Да. А эта война? Мы должны были просто смести этих ничтожных рабов и их изнеженных безмозглых хозяев! Их король удирал от нас, поджав хвост, как трусливая собака! И? Что в итоге? Мы завязли в этой войне, как в болоте.

— А, так это проклятие, значит, вот как… — губы Ёсицугу растянулись в кривой усмешке, от которой его лицо исказилось так, что Киёмаса вздрогнул.

— Я не оправдываться тут пытаюсь!

— Никто и не говорит о том, что пытаешься. Да только проклятие это заключалось в том, что ты и Кониси забыли свои мозги на родине. И я, помнится, об этом уже говорил.

— Ты не понимаешь! Да, будь оно все проклято, ты прав. Я никогда не посмею сказать это его светлости, но мы — мы ничто без него. Пыль под ногами. Жалкие крысы, возомнившие себя воинами, — Киёмаса сжал в кулаке чашку, и на пол посыпались осколки.

— Успокойся, — Ёсицугу поднял руку, — я понимаю, к чему ты клонишь. Неудачи, болезни, смерть, предательство. Так?

— Да, — Киёмаса глотнул сакэ прямо из ковшика и заорал: — Кто-нибудь, принесите еще чашку!

— Вот, отлично. Пусть на всякий случай принесут побольше, — хмыкнул Ёсицугу, — и не думай, что я отпущу тебя спать на закате. Я отдохнул и готов сидеть хоть до утра.

— На закате только Масанори объявится, так что будет тебе компания, даже если я тут на полу засну.

— Ну, тогда не долго уже ждать, — Ёсицугу глянул на окно.

В комнату быстро вошел молодой слуга с подносом, на котором стояли несколько чашечек и блюда с вяленой хурмой. Опустился на колени и стал быстро и аккуратно расставлять принесенное по обоим столикам. Закончив, поклонился и быстро покинул комнату.

— Они тут меня так хорошо слышат или тебя так хорошо знают? — произнес Ёсицугу, указывая на содержимое столиков.

Киёмаса посмотрел вслед юноше и улыбнулся:

— Толковый парень. Я его после землетрясения подобрал. Его отец вспорол себе живот из-за меня. Может, он мне когда-нибудь во сне горло перережет, но пока дело свое знает хорошо.

Откуда-то из глубины коридора послышался грохот и треск. И громовой голос:

— Эй, что это за двери вообще?! До них дотронуться нельзя!

— А вот и Масанори… рановато… — усмехнулся Ёсицугу.

— Торопился тебя увидеть, надо полагать. Да и почему рановато? Вон, темнеет уже.

— Да? — Ёсицугу растерянно посмотрел на окно.

Дверь отъехала в сторону, и в комнату просунулась голова Фукусимы Масанори.