Цветы мертвых. Степные легенды

В тихую, заброшенную белорусскую мирную деревню ворвалась смерть со всей своей неприглядностью и жестокостью. На убитых казаков смотрели с жутким предчувствием чего-то на-двигающегося еще неизвестного, но уже неизбежного и страшного. Убитые все были молодые, лишь только в прошедшую ночь еще танцевавшие танго и отплясывавшие казачка и лезгинку вместе с этими девчатами и молодайками, так грустно теперь глядевшими на них.

Одна молодуха, взглянув в лицо убитому, заголосила истошно и бросилась бежать. На нее сурово взглянула хромая старуха в черном:

– Ишь ты, убивается как, словно по своему. Муж-то в партизанах… Так им и надо, окаянным… а то девок портють, баб поганють, сено жруть… – ворчала старая.

Спешившая мимо к подводам девица услышала старуху и окрысилась на нее.

– Бога у тебя нет, старая! Тебе-то што? Век прожила… Людей побили, а ты их же и клянешь… сена клочка жалки тебе…

* * *

В соседней деревне за лесом, в избе, на кровати за пологом, лежал тяжело раненый партизан Дорофей – молодой парень. Мать его сидела на краю постели. Она пристально смотрела в глаза сыну, словно желая узнать, разгадать тайну смерти. Возьмет ли костлявая, безносая старуха ее сына, или помилует его, пожалеет мать за то, что он у ней единственный сын?.. Помилует ли его за его молодость?

Дорофей даже не стонал от боли. Он весь ослаб. От страха и страданий. Нос заострился и шеки ввалились. Словно чужой какой парень.

– Дорофеюшка, сыночек родненький, сладенький ты мой, неужто помрешь, а?.. – тоскливо, тоненько как-то спрашивала мать.

– Помру, мамка… – едва слышно отвечал сын.

– Поборись, сынок, обожди, не давайся… она може и не возьмет!..

– Нет, мамка, помру видно… дужэ мини тяжко, зымно в ноги и пыд сэрдцэ пидкатуе щось.

– Борись, сынок… – уже безнадежно просит мать.

– Ни, мамо!.. Вжэ, вжэ… пыдходэ… вжэ ни бачу… свита… о-о-о-х-х..

Раненый вытянулся и замолк.

В соседнюю хату принесли мертвого Матюху. Из распоротого кинжалом живота лезли измазанные в его же нечистотах кишки. Матюха уже посинел. Одна рука свесилась с носилок и была совсем черная. Парни внесли покойника в избу и положили па пол.

– Куда тебе его, Авдотья, на лавку, што-ли?

Авдотья, как увидела мужа, всплеснула руками и без стона упала на пол.

* * *

А поздно вечером, когда вернулись из лесу стада и когда глубокие, фиолетовые лесные тени тяжело легли на желтые ржаные полосы хлебов, и вечерние прощальные лучи заходящего солнца едва пробивались к деревням сквозь редкие сосны и, ложась на гонтовые крыши серых изб, золотили их веселым нарядом, – на деревенской, старенькой, тоже крытой гонтой церковной колокольне робко ударил первый колокол.

За ним другой и третий… и печальный похоронный перезвон поплыл плавно над притихшими лесами.

И казалось, что по иному зашумела лесная хвоя, что грустно клонятся к земле ржаные колосья хлебов…

А когда фиолетовые тени, слившись с лесными мраками, почернели, – траур черной вуалью покрыл убогие деревеньки Белоруссии.

«Русская мысль», Париж, 3 мая 1952, № 446, с. 5; 20 августа 1952, № 477, с. 5, 27 августа 1952, № 479, с. 4; 10 апреля 1953, № 544, с. 3.

На Драу Из цикла «Альпийские сказки»

Чудные ночи в Тироле, на Драу. Правый южный берег втиснут в ущелье высокого хребта, и когда появляется луна, голые пики резко выступают на фоне темно-синего неба. Мягкими облачками покрыто оно, и луна среди них плавает, словно купается. Исчезает она, и пики становятся мрачными и суровыми; появляется – снова на них блестит фосфором камень. И тогда правая сторона реки кажется затянутой прозрачным серебристым туманом: дальше скалы менее ясны, а за ними едва уловимые очертания гор, уходящих на восток.

Левый берег, северный, холмистый и ночами всегда темен и угрюм: он покрыт густым лесом и лишь кое-где серебряно-зелеными пятнами выступают засеянные поля. Тусклые огоньки, как далекие майские жучки, мелькают кое-где, – это разбросанные по холмам домики тирольских крестьян. Там жители в этот час заканчивают свой трудовой день, и мирно склонясь в молитве над крепким деревянным столом, ожидают ужина. Молоко, вареный картофель и ржаной хлеб.

Тихо в такие вечера и ночи на Драу. И только неугомонная река шумит, подобно водопаду, стремясь из узкого ущелья дальше – в Дунай и Черное море…

Покрытые сосновыми и еловыми лесами берега крепко таят в себе вековую тайну лесов и гор. Старые почерневшие ели, со свисающим с них древним мхом, напоминают старуху-тряпичницу. И кажется, что они сердито шипят на молодые сосенки, нежно перешептывающиеся с теплым ветерком. Там, где нет леса, – поля ржи, картофеля, гречихи, клевера. Извилистая дорога, белая под луной, напоминает спокойную реку. Вдоль берега тянется тропинка, то блестит, то теряется в тени. Река однообразно шумит, но тихо вокруг. А она, неспокойная, мчится бешено вдаль, безразличная ко всему, ее окружающему.

* * *