Цветы мертвых. Степные легенды

Казаки давно в деревне. Они охраняют железнодорожные и шоссейные дороги от белорусских партизан. В этом селе как-то тихо. На фронте гремят орудийные громы, на соседних участках свистят пули, рвутся гранаты и валятся под откос груженые поезда. А здесь словно нет войны. Казаки свободно разгуливают по селам, выставляя заставы лишь на ночь. С жителями подружились. Единственная неприятность, причиняемая населению казаками, это реквизиция фуража. Немцы для своих слоноподобных першеронов поставляют вагонами зерно из Украины. Казачьим коням не отпускают ничего, предоставляя казакам лишь право добывать корм своими силами. Крестьяне, скрепя сердце, терпели эти реквизиции, но довольны были тем, что война не коснулась их еще, а может быть, Бог даст, и не придет к ним.

В тех дворах, где жили полюбовно, в согласии, там даже были и довольны постоем. От того же реквизированного воза сена перепадал клок и хозяевам. Из-за девок не ссорились, считая постой временным и неизбежным.

* * *

К наступлению темноты круг танцующих увеличился. В середину вошел уверенно немолодой уже донец и с цыганскими ухватками начал отбивать каблуками мелкую дробь возле дородной, но видимо легкой молодой бабы. Баба делала вид, что не замечает его, и небрежно перекидывалась словечками с соседками. Казак уже выкинул несколько коленец под дружную поддержку толпы. А бабенка все безразлично выплевывала изо рта шелуху семечек и вытирала ладонью губы. Но глаза уже лукаво бегали по подружкам: «пускай, мол, помучится, а после я ему докажу…»

Наконец казаку надоело это занятие, и он, выкинув какой-то непонятный трюк руками и ногами и вызвав общий смех в толпе, затоптался возле бабы, как застоявшийся жеребец на коновязи.

Тогда только бабенка, взяв платочек двумя руками и отставляя мизинцы и прикрывая лицо платочком, медленно поплыла утицей по кругу.

«Эх!» – донца словно кто укусил за пятки. Он взвизгнул, ухнул, закинул за пояс левую руку, а правой, схватив свой пшеничный ус, пошел выделывать кренделя. Гармонист давил изо всех сил трехрядку, гармонь взвизгивала, охала, стонала и хрюкала басами, словно боров в закутке. Бабенка плыла уже который раз по кругу, а донец все не отставал от нее, идя то вприсядку, то рассыпаясь в мелкой дроби, то бесшумно выступая гусем. А бабенка-то покажет себя из-за платочка, то снова скроет раскрасневшееся лицо. А сама хитро улыбается.

Толпа, поняв, что идет соревнование на измор, дружно прихлопывала ладонями. Гармонист уже, видимо, уставал и, издавая верхами какие-то непонятные звуки, отбивал такт лишь басами. Донец тоже начал уставать и уже не так легко и уверенно шел вприсядку. Баба и девки хитро перемигивались. Видимо, танцующая баба была у них известной танцоркой. А она все продолжала, уже не плывя, а выделывая ногами, обутыми в добротные полуботинки какие-то едва заметные па. Рубаха у донца заметно взмокла.

Наконец, он не выдержал: «Фу-фу! Ну и баба!.. Замучила меня совсем! Чья она? Возьмите ее пожалуйста!!..» – и сам вон из круга! Но вылетел кубанец, и бабенка, уже приготовившись встретить похвалу, вынуждена была остаться и не уступить ему. Гармонист перешел на гопак, и снова бабенка пошла, но уже в другом танце. Но теперь уже силы были неравные. Свежий кубанец сразу выбил из сил бабенку и она не вышла, а просто вывалилась из круга на баб, сидевших на заваленке. Кубанец остался один выделывать свои выкрутасы легко и бесшумно. Им только любовались. Ни одна бабенка не решалась выйти с ним.

Но вот, словно из-под земли, откуда-то из темноты, выскочили двое невысоких, затянутых, с папахами, надвинутыми на глаза, с хищными рожами и какими-то дикими движениями. Гармонист не заметив их появление, все еще перебирал лады, когда толпа не ожидая его, хлопала в ладоши, в такт танцующим:

– Ас-ас-ас-ас… – подбадривали себя сами танцоры.

– Тахи-тахи-тахи… – выговаривали чувяки по земле.

– Ур-р-са-а! Урса! – кричали казаки.

Два молодых терца вились, как шмели, как волчки, как вихрь. Деревенские жители, пораженные невиданным зрелищем, замерли. Гармонист, поймав такт, жарил с ожесточением настоящую Наурскую. Толпа лишь ахала.

Танцоры, то раскинув руки широких рукавов, плыли по кругу, словно коршуны над добычей, то кидались один на другого с кинжалами, заставляя трепетать уже влюбленные девичьи сердца – и от страха, и от восторга… Зажав в зубах кинжалы и оскалив зубы, терцы на носках ходили, как заправские балерины. С кинжалами, вставленными в рот острием, с папахами на рукоятках, замирали в незаметных движениях ног.

Возгласы восторга и удивления раздавались в толпе. Над танцующими черная белорусская ночь. Но кажется, что не лес, а высокие кавказские горы стоят стеной, и Терек шумит вдали, а не ветерок играет с хвоей, и кажется – низко нависли южные звезды, а не темные тучи Белоруссии…

Танцоры, как появились, так быстро и исчезли. Толпа долго не расходилась, но перейти ни к своим танцам, ни к европейским, уже не могла.

Белобрысый писарь небрежно говорил своей даме:

– Дикость неграмотная… от необразованности это…