Цветы на пепелище

Ребята уже объясняли Дроздовскому причину драки. Я все еще не осмеливался поднять голову, но на душе у меня стало легче: все они говорили правду, никто ничего не утаил и ничего не прибавил. Немножко успокоившись, я стал внимательнее прислушиваться к словам преподавателя, тем более что они, казалось, выражали мои собственные мысли и чувства, хотя я и не умел говорить так складно, как он.

— Все люди в равной мере достойны уважения, если они трудятся… Один продает тыкву, другой пашет землю, третий работает на фабрике, но каждый честно зарабатывает свой хлеб… И никогда не следует обижать того, кто слабее вас. Ведь мы же не звери. Наоборот, надо помочь ему, защитить. Еще совсем недавно мы видели слишком много насилия, слишком много!.. До сих пор еще не залечены раны войны… Неужели вы этого не понимаете! А вам необходимо это понять, необходимо!

По-видимому, он испугался, что его советы превратятся в лекцию, потому что вдруг замолчал, а затем обратился ко мне:

— Ты хороший, дисциплинированный ученик. Как же ты мог так поступить? Надо было проявить характер, спокойно поговорить с Климе, а не лезть в драку. Вот так-то…

Будь на его месте какой-нибудь другой преподаватель, например воспитатель, которого мы звали «Божий поросенок», он, ни минуты не колеблясь, отправил бы нас к директору школы или к директору интерната — и точка. Но Дроздовский ограничился одним кратким внушением.

Затем он повернулся к Климе и сказал ему строгим тоном:

— Запомни раз и навсегда! Ты не имеешь никакого права бросать то, что тебе не принадлежит, во что ты не вложил и капли своего труда. Теперь ты обязан возместить этому парню все убытки. Если у тебя нет денег — возьми взаймы, а если не найдешь — напиши отцу, пусть он тебе пришлет. И признайся перед всеми, что ты поступил плохо. Правда горька, но только так ты сможешь исправить свой характер. А сейчас, — тут он обратился к нам обоим, — подайте друг другу руки и ведите себя как люди, а не как животные.

В интернате не было медпункта, и Дроздовский повел нас к себе домой — продезинфицировать наши раны. Он жил тут же, на противоположной стороне улицы; окна его дома смотрели во двор интерната.

Помывшись кое-как под насосом во дворе, мы вошли в старый, но чистый дом и по скрипящим деревянным ступеням поднялись на второй этаж. В прихожей хозяин указал нам на два плетеных стула, придвинутых к круглому столу, накрытому вышитой скатертью. «Нет, лучше уж я постою — авось мои ноги выдержат», — подумал я. В это время из двери, ведущей во внутренние комнаты, вышла дочь Дроздовского, примерно того же возраста, что и мы с Климе. Я давно уже слышал о ней, знал даже, что ее зовут Ве́сна и что она учится в гимназии в городе и играет на пианино. По вечерам его звуки доносились до нашего общежития, и они не раз переносили меня в родное село. Мне казалось тогда, что в мою душу вливается мелодия старой свирели дедушки Вано. Но я еще никогда ее не видел и теперь сразу потерял дар речи. Это было какое-то воздушное существо, излучавшее привет и улыбку. Ее длинные прямые волосы сверкающим водопадом спадали на плечи, лицо у нее было белое, глаза голубые, как небо, и такие же мягкие и добрые, как у ее отца. Казалось, что перед тобой не девушка, а весенний цветок — фиалка или гиацинт.

— Хорошо же вы отделали друг друга, — сказала она, улыбаясь. — Сколько раундов продолжался ваш матч? Наверное, долго…

Значения некоторых слов — «раунды», «матч» — я не понял, не понял я также, осуждает она нас или восхищается нашим поступком, но мне надолго запомнились ее улыбающиеся глаза. Я опустил голову. При одной мысли, на кого я теперь похож, грязный, весь в земле и печеной тыкве, я был готов провалиться в тартарары и уже жалел, что вообще зашел к Дроздовскому. Кровь прилила к лицу, и, наверно, я был красный, как вареный рак.

Отец принес и подал ей красноватый флакон и вату.

— Сначала сотри кровь, — сказал он, — а потом прижги рану йодом.

От йода шея у меня ужасно горела, будто бы к ней приложили горящий уголь. А Весна засыпала нас бесконечными вопросами, на которые мы с Климе отвечали кое-как, запинаясь и заикаясь. Она спрашивала, красиво ли наше село, что мы сеем и как растут фисташки — на деревьях или на кустах, читал ли я «Приключения Тома Сойера», какие фильмы мне больше нравятся: про Тарзана или советские, военные?.. И еще, и еще, и еще… А я лепетал в ответ что-то несуразное. О некоторых вещах я вообще слышал первый раз в жизни. Я мог бы рассказать ей совсем о другом: о бабочках, птичьих гнездах, садах, о рыбах, а она спрашивала о фильмах и книгах. Я с трудом дожидался момента, когда кончится эта пытка и я смогу выбежать на улицу, с тем чтобы она больше в глаза меня не видела.