Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

Это была «золотая молодежь», дети обеспеченных родителей. Среди них был человек, и то ли он, то ли его друг, в общем, кто-то из них работал в институте глазной хирургии. И он приносил морфий вот в такой банке, 3-процентный чистый морфий. И мы все стали это делать. Это было очень престижно, и мы все говорили: «О-о-о! Эдгар По! О-о-о! Булгаков!» Так тупо! Это могло происходить где угодно, в подъезде или даже в трамвае. Неважно. Важно только, чтобы были шприц и морфий. Делалось все быстро, профессионально. И за очень короткое время мы все сели на морфий. И это были огромные дозы, огромные. <…> Это было закрытое общество. Я не могу сказать, что это делали многие. Я думаю, нас было меньшинство, это не было популярно. Это было: «Мы не такие как все. Мы другие. Все вон бухают, а мы не бухаем, мы такие вот — высокого полета». И у нас были примеры других людей, которые, как нам казалось, тоже высоко находились. И сначала это было бесплатно, а потом это стало за деньги[726].

Ольга вернулась в Таллин и с помощью матери смогла избавиться от наркотической зависимости. В течение сорока дней она переживала тяжелейшее состояние абстиненции, предупредив мать, чтобы та не вызывала скорую, чтобы не попасть в психиатрическую больницу. Ее история о том, как морфий служил демонстрацией привилегированности и употреблялся от скуки и из желания отличаться, похожа на многие другие дохипповские и хипповские биографии. Юный Василий Сталин находился в тяжелой морфийной зависимости, как и Игорь Окуджава — и оба в конечном счете умерли из‐за наркомании, пусть и не в результате передозировки. Света Маркова и ее муж Саша Пеннанен были законченными морфинистами. Когда их выслали из Союза, Света взяла свой шприц в Италию и США. Судя по Сашиным рассказам, она опустошила все аптечные запасы морфия в окрестностях Рима (в 1975 году они какое-то время жили в деревне художников Морлупо). Светин хипповский салон в квартире на проспекте Мира был похож на мир, описанный Ольгой Кузнецовой: скучающие привилегированные советские дети, отвергающие успешные карьеры своих родителей, осознающие свою богемность и жаждущие любым способом отличаться от мира, который они так презирали, но который им эти привилегии давал и способствовал их интеллектуальным претензиям[727]. Света Маркова познакомила свою подругу Офелию с наркотиками, а также со стилем жизни, который их сопровождал. Как и ленинградские друзья Ольги Кузнецовой, эта московская компания молодых людей считала, что морфий отражает их классовое преимущество и возвышает их над советским пролетариатом, который просто «бухал»[728]. В отличие от примитивного алкоголя, богемные морфий и мак были элегантным решением проблемы поиска кайфа. Саша Бородулин в своей оде «клею улицы Горького» — алкоголю — невольно показал гендерные аспекты различных видов кайфа:

Вот вы один раз выпейте и поймете, что такое водка по сравнению со всем, что вы там будете принимать, — кокаин, героин… К героину просто привыкают, это серьезный наркотик. Но два стакана водки, особенно если девушка выпьет, это намного сильнее, чем все эти планы, дури, димедролы какие-то… Два стакана водки — и человек вообще просто ничего уже не понимает. Тут у него хоть какие-то проблески, а с водкой — просто капец[729].

Бородулинский выбор водки вместо наркотиков включает именно ту причину, по которой некоторые хиппи предпочитали наркотики, а не более распространенный в Советском Союзе алкоголь. В советской алкогольной культуре было что-то очень маскулинное, отчасти потому, что так много мужчин сближались посредством выпивки (женщин, похоже, больше сближала сама жизнь), отчасти потому, что физические особенности влияли на то, как усваивался и переносился алкоголь. Наркотики были чище, радикальнее, менее пролетарские и более женственные. Среди хиппи этот вид кайфа выбирали более утонченные личности. Этот кайф казался более подходящим для «детей-цветов», пребывающих в постоянном состоянии невинности и представляющих себя бродягами в этом мире. Это было очевидно уже Юре Солнцу, когда он, лежа в армейском госпитале, испытал силу морфия и других лекарственных веществ. «Морфий, клево, кейф», — написал он оттуда, окруженный людьми, которые также лишились своей мужественной силы и большинство из которых, в отличие от него, остались калеками на всю оставшуюся жизнь[730]. Когда он вернулся в Москву, алкоголь постепенно завоевал компанию его приятелей; выпивка была безопаснее (не исключено, что и сам Юра мог попасть в руки КГБ из‐за проблем с наркотиками) и больше соответствовала представлениям тех хиппи, которые не готовы были отказаться от мужского товарищества в советском стиле. Молодежь, собиравшаяся у памятника Пушкину, преимущественно выпивала. Но недалеко от Пушки, в кафе «Аромат», можно было найти другой вид кайфа: тот, который дурманил мозг более изысканным путем, чем алкоголь, и который обещал беседу, а не просто немое оцепенение.