В 1990‐х большинство бывших хиппи были заняты выживанием. У многих из них были дети. Лишь у немногих сохранились семьи. Кто-то остался в рядах либеральной оппозиции. Довольно много людей ушли в религию, преимущественно примкнув к православной церкви. Загнанная в подполье церковь уже в советское время была для хиппи популярным источником духовности. После восстановления и открытия храмов и монастырей в стране хиппи в них потянулись — прихожанами, монахами и монахинями и даже священниками. В случае с российскими хиппи этот поворот к церкви часто сопровождался чувством национальной гордости или, по крайней мере, национальной исключительности, потому что начиная с девяностых РПЦ стала прославлять русскость как богоизбранность. В то время как балтийские и украинские хиппи могли вплести личную хипповскую историю сопротивления в национальную историю освобождения, для русских хиппи коллективная идентичность стала ловушкой. Как и многие другие их соотечественники, они разочаровались в Западе — возможно, даже сильнее, потому что западные идеи свободы и образа жизни какое-то время находились в центре их существования. Они не могли просто найти утешение в ностальгии, потому что это переворачивало историю их жизни — которая проходила в антисоветских терминах — с ног на голову или даже полностью ее обесценивало. Некоторые совершали полный разворот, начиная отрицать собственный опыт и уверяя, например, что это ЦРУ создало советских хиппи, чтобы с их помощью изнутри развалить Советский Союз. Другие продолжали настаивать на собственной полной аполитичности, принижая свое историческое значение и политическую субъектность и ответственность, которая у них могла быть. Тогда как другие не отказывались от бунтарской идентичности, однако сосредоточивались на частных и незначительных вещах и одновременно придерживались доминирующего в России в целом нарратива униженной жертвы.
Большинство российских хиппи, которых я интервьюировала, в целом придерживались националистических и однозначно антизападных позиций, что в каком-то смысле хорошо сочеталось с их прежней любовью ко всему «подлинному», «народному» и «исконному». Они давно рассматривали Россию до Советского Союза как источник идентификации. Наряду с идеализацией деревенской жизни в целом как более чистой и натуральной, чем жизнь в современном городе, в противоположность советскому проекту, хиппи всегда предпочитали духовность и эмоциональность, а не холодные, рациональные рассуждения. И как только ненавистное им слово «советский» испарилось, они быстро связали все духовное и эмоциональное с Россией. В первом выпуске
Вначале озираясь на свою заокеанскую прародину, затем все смелее и смелее зашагал он по неизведанным извилистым тропам, постепенно принимая новые доселе невиданные формы. Адаптировавшись на местной почве, посреди вольготно раскинувшейся свалки иллюзий «советского образа жизни», этот мутант стал уверенно выращивать холщово-джинсовые цветы, которые как-то незаметно для самих себя тесно переплелись корнями с мощными корневищами многовековой русской культуры[1182]
.Таким образом, путинский национализм нашел благодатную почву среди хиппи (в конце концов, можно вспомнить о том, что один из его главных идеологов, Александр Дугин, также был участником южинского кружка, который когда-то вдохновлял некоторых известных хиппи)[1183]
. Как и многие россияне, бывшие советские хиппи ощущают определенное моральное и интеллектуальное превосходство перед Западом или, по крайней мере, считают Запад наивным, невежественным и высокомерным. О своем юношеском отношении к Западу как к путеводной звезде они теперь вспоминают с горькой усмешкой. События 2014 года резко обострили все эти проблемы. Выявились глубинные противоречия, разрушившие иллюзию того, что