Цветы зла

Что такое тирс? В моральном и поэтическом смысле это – священная эмблема в руках жрецов и жриц, славящая божество, которого они истолкователи и служители. Но физически это – не более как палка, простая палка, увитый хмелем шест или жердь, оплетенная виноградной лозою, сухая, жесткая и прямая. Вокруг этой палки, в прихотливых извивах играют и резвятся стебли и цветы, стебли – изгибаясь и убегая, цветы – склоняясь, подобно колокольчикам или опрокинутым чашам. Удивительное великолепие льется из этого сплетения линий и красок – то нежных, то ярких. Не кажется ли, что изогнутые и спиральные линии словно ластятся к прямой и пляшут вокруг нее в немом обожании? Не кажется ли, что все эти нежные венчики, все эти чашечки – взрывы благоуханий и красок, исполняют вокруг иератического жезла мистическое фанданго? И, однако, какой же безрассудный смертный дерзнет решать, цветы ли и виноградные лозы созданы для жезла или же самый жезл только предлог, чтобы развернуть красоту виноградных лоз и цветов?

Тирс – это образ Вашей изумительной двойственности, могущественный и чтимый учитель, дорогой Вакхант таинственной и страстной Красоты. Никогда еще нимфа, исступленная от чар непобедимого Вакха, не потрясала тирсом над головой своих обезумевших подруг с таким своеволием и буйством, с каким Вы властвуете Вашим гением над сердцами Ваших собратий. Жезл – это Ваша воля, прямая, твердая и непоколебимая; цветы – это Ваша фантазия, обвивающаяся вокруг воли; это – женское начало, исполняющее вокруг мужского свои восхитительные пируэты. Прямая линия и линия арабеска – замысел и выражение, непреклонность воли, извилистость слова, единство цели, разнообразие средств, всемогущая и нераздельная амальгама гениальности – какой аналитик найдет в себе гнусную смелость разделить и разлучить вас?

Дорогой Лист, сквозь туманы, через реки и города, где рояли поют Вашу славу, где типографские станки переводят нам Вашу мудрость, где бы Вы ни были, среди блеска ли Вечного города или в туманных, мечтательных странах, которые утешает Гамбринус, создавая ли песни или невыразимой печали или поверяя бумаге Ваши заоблачные раздумья, о певец вечного Наслаждения и вечной Тоски, философ, поэт и артист, – в бессмертии приветствую Вас.

XXXIII Опьяняйтесь

Всегда надо быть пьяным. В этом все, это единственная задача. Чтобы не чувствовать ужасной тяжести Времени, которая сокрушает ваши печали и пригибает вас к земле, надо опьяняться без устали. Но чем же? Вином, поэзией или добродетелью, чем угодно. Но опьяняйтесь.

И если когда-нибудь, на ступенях ли дворца, на зеленой ли траве оврага или в угрюмом одиночестве вашей комнаты вы почувствуете, очнувшись, что ваше опьянение слабеет или уже исчезло, спросите тогда у ветра, у волны, у звезды, у птицы, у часов на башне, у всего, что бежит, у всего, что стонет, у всего, что катится, у всего, что поет, у всего, что говорит, спросите, который час; и ветер, волна, звезда, птица, часы на башне ответят вам: «Час опьянения! Чтобы не быть рабами, которых терзает Время, опьяняйтесь, опьяняйтесь непрерывно! Вином, поэзией или добродетелью, чем угодно».

XXXIV Уже!

Сто раз уже вылетало солнце, то лучезарное, то затуманенное, из этого необъятного водоема моря с еле различимыми краями; сто раз оно уже снова погружалось, то искрясь, то хмурясь, в свою необъятную вечернюю купель. Множество дней уже могли мы созерцать другую сторону небосвода и разбирать небесный алфавит антиподов. И все пассажиры ворчали и стонали. Казалось, приближение земли приводило их в исступление. «Когда же, наконец, – говорили они, – перестанем мы вкушать сон под качку валов, под рев ветра, храпящего громче нас? Когда же мы снова получим возможность переваривать обед, сидя в неподвижном кресле?»

Были такие, которые думали о своем очаге, сожалели о своих неверных и хмурых женах и о своем крикливом потомстве. Все были до такой степени помешаны на образе отсутствовавшей земли, что, казалось, поели бы травы с большим восторгом, чем животные.

Наконец, был возвещен берег; и мы увидели, приближаясь, что это была роскошная, ослепительная страна. Музыка жизни, казалось, в смутном ропоте долетала оттуда, а с берегов, богатых разнообразною зеленью, разносилось на несколько миль восхитительное благоухание цветов и плодов.

Тотчас же каждый повеселел, каждый отрекся от своего дурного расположения духа. Все ссоры были забыты, взаимные обиды прощены; условленные дуэли вычеркнуты из памяти, и всякое озлобление рассеялось как дым.

Один я был печален, непостижимо печален. Подобно жрецу, у которого отнимали его божество, я не мог без мучительной горечи оторваться от этого моря, столь чудовищно обольстительного, от этого моря, столь бесконечно разнообразного в его ужасающей простоте, моря, казалось, вмещавшего в себя и выдававшего в своих играх, в своих движениях, в своих гневах и улыбках настроения, муки и экстазы всех душ, которые жили, живут и будут жить.