Тульские метки

Там, в отделе кадров Парнаса, ошибся я дверью. Следовало б мне подаваться в цех лириков, а не сатириков.

В милейшей беседе я уяснил – у ангела есть терпение. Что оно тоже лопается. Когда нельзя не лопнуть.

Весна.

Полночь.

Комсомольское вече.

А за окном пели самые разные птицы. В том числе и товарищи соловьи, пожаловавшие из Курска по вопросу культурного обслуживания влюбленных.

А за окном томился он, несоюзный член.

Галя умоляюще смотрела то на часы, то на окно, то на президиум.

– Господи-и!.. Двенадцать!.. – простонала она.

Прокричал одноногий петух бабки Meланьи.

Дремавший зал ожил, зашевелился. Кто-то недовольно проворчал.

Галя робко плеснула масла в затухающий огонь:

– Закруглялись бы, мальчики…

Президиум ахнул.

Восемнадцатилетний председатель, комсорг Антон Вихрев, остолбенел. Но сказал:

– Вы слыхали? Да нет, вы слыхали?! Это ж оскорбление! Какие мы мальчики? Мы – Товарисч Комсомол! Во-вторых, это похоже на срыв собрания. Нет, это и есть срыв!

Cыp-бор с последствиями.

Всю ночку карикатурист Юрий Саранчин не спал.

Утром Галя натолкнулась в конторе на газету "Под лучом прожектора" и узнала себя. Руки назад, как у пловца перед прыжком. Шея – длиннющая палка, венчающаяся подобием головы. Брызжущий рот.

Ах, как жестоко поступила Галя с сатирическим художеством. Сорвала и бросила Юрию:

– Хрякодил! – иначе не называли его те, на кого рисовал карикатуры. – Хрякодил, я хочу с тобой поделиться поровну. Фифти-фифти. Полтворения твоего мне, пол – тебе, – и газету на две части.

Комитет. Гонцы прилетели за Галей.

– Передайте, – сказала она, – пусть что хотят, то и решают.

– Ты смотри! Она ещё с гонором! – кипел Вихрев – Я ей!

Постановление комитета грознее Грозного:

"Ходатайствовать перед прокурором района о привлечении комсомолки Сахаровой к ответственности за хулиганское поведение".

Районному прокурору доставили гневный пакет. В нём выписка из протокола, акт о "разорватии печатного органа" и уникальнейшее произведение:

Николай Яковлевич!

С приветом к вам А. Вихрев. Прошу не оставлять случай безнаказанным – нам нельзя будет больше ничего вывесить да и над нами станут смеяться, а она говорит – мы ничего не сделаем. На мой взгляд, дать ей суток пятнадцать – образумится. Такого мнения и рабочком. Надеюсь, поддержите. Не примете мер – вы осложните нам работу с массами.

А неужели комсомол не управился бы сам? Без Фемиды?

На том сошлись и в прокуратуре.

А я всё же беспокоюсь.

Ну не дай Бог прорисуются у Вихрева последователи и станут Валей-Толей по комсомольским путёвкам посылать в казённые места.

На предмет экстренного перевоспитания.

Что тогда?

4 мая

На Первомай сидел дома. Писал статью в номер.

Второго был на эстрадном концерте.

По случаю Дня печати шеф подкинул двадцать пять рублей премии.

Завтра, в День печати, в редакции банкет.

Председатель месткома Носкова мне:

– Санушка! Одному нельзя приходить. Помни наш тринадцатый пункт.

На первом заседании нового месткома в тринадцатый пункт записали такое: женить Сана в течение 1965 года.

– Нет. Приду я всё-таки один. Ну зачем мне волочить за собой этот шлейф?

5 мая Кыш отсюда, безвизовая саранча!

День печати. В редакции спеет маленький сабантуй.

Пришла Лена Федосова. Увидел её старый лысый племенной овцебык Жарковский – глаза на лоб. Пускается любезничать с нею. И я вежливенько выпроваживаю его из своего кабинета.

– Сан! Ты всё ж таки эгоист! – обиделся на меня Жарковский. – Только для себя!

– Знай, на колхозном лугу имени пана Сана нет кормёжки для приблудных козлов.

Убрался Жарковский – на пороге гнилозубый карлик Боря-фотограф. Пытается заигрывать с Леной.

– И Наполеонишка туда же! – всплеснул я руками. – Кыш от доблестных сельских кадров! Кыш отсюда, безвизовая саранча! Иначе вам будет реально плохо.

Практикантка с факультета журналистики Ленинградского университета Наташа Шагина при разговоре мне часто и неумело моргает одним и тем же глазом. Что бы это значило? Ей двадцать один год. Она тонкая и нежная. Ей дашь четырнадцать лет. Кажется, её нежной кожи не касалась ни одна мужеская лапа. Правда, справки об этом нет.

Наташа пристаёт с расспросами:

– Ты почему один?

Я хмыкнул себе на уме:

– А я холостяк одиночка.

Она уловила насмешку в моих словах и подыграла:

– И давно?

– Уже десять дней и ровно столько же ночей.

А вечером я похвалился дома Нюрке:

– А мне сегодня кланялись обкомовской грамотой…

– А чего ж не дать, раз хорошо работаешь? И было б лучше, сыпни к грамотке немножко денюшек.

– Да скупо сыпнули… Пятитомник по эстетике купил. Вся премия и ухнулась.

– В дело ж ухнул! С премии книжки купил. О! Что ж ты хочешь – печать! Твой ноне День. Ленин как сказал? «Печать – самое сильное, самое острое оружие»!

И засмеялась: