Туман над Токио

– А что ты рисуешь?

Девочка откинула тёмные пряди волос с плеча и повернулась ко мне:

– Маму рисую… Когда вырасту, тоже буду актрисой!

– Конечно! Ты – умница! Рисуй, рисуй, зайчик…

– Каваи! Каваи! – заверещала группа поддержки.

– Кушай шоколадку, это от дочки… Правда, Аи-чан? – благодушно кудахтала Аска, будто не била меня турбощёткой и не истязала абразивной дрелью каждый гастрольный день. Аи-чан, согласная с мамой, не отрываясь от рисунка, произнесла: «Угу».

Сегодня только утренний спектакль. Выходов у меня больше нет. Схожу-ка я на Гинзу, проверю, висит ли ещё мамино кашемировое пальто…

На лестничной клетке я встретилась с вахтёршей Кобаяси-сан, худой замкнутой дамой за шестьдесят. Она безвылазно сидела в вахтерной уже второй месяц, и вдруг решила прогуляться по этажам. Вахтерше, кажется, чем-то не понравилась моя юбка (чуть выше колена) и, вместо «доброго утра», едва кивнув мне, она пошла напролом:

– Вам лет-то сколько?

Я опешила. Это как понимать? Вопрос крайне неприличный…

Ни с того ни с сего, будто глухонемая, Кобаяси-сан перешла на дактильную азбуку. А именно: приложила подушечки четырёх выпрямленных пальцев левой руки к правой ладони: лет сорок? Брови у вахтерши выгнулись вопросительным знаком: «Не так ли?» Не дав мне очухаться, она предъявила ладонь с пятью растопыренными пальцами: лет пятьдесят?

Ладно… Раз у нас невербальное общение, то отвечу тоже жестомимическим[122] языком. Как и она, я растопырила пять пальцев, а к основанию ладони прижала указательный палец другой руки: лет шестьдесят!

Кобаяси-сан недоверчиво прозондировала мне взглядом кожу под глазами, носогубную линию, овал лица: интересно… чужестранка говорит, что ей шестьдесят, а мордозём не рыхлый, оползней нет… Она что, ёрничает?

Прощаясь с Кобаяси-сан, я в приказном тоне попросила её любить себя и жаловать… Ну вот, на одну особь с явно выраженной зоной турбулентности больше… И то правда, Кобаяси-сан, мордозём-то у тех, кому слегка за тридцать, не рыхлый…

Снизу шла Мива, обняв канцелярскую книгу и прижимая её к груди.

– Уф-ф-ф… Мива, а я тебя искала! – облегчённо, с тёплыми чувствами (после глухонемого общения с вахтёршей) бросилась я к докторше.

– А что так? – пастеризованным голосом ответила соседка. – Тебе, наверное, не терпится обсудить виртуозность Макабэ-сан в приготовлении блюд?

– Ага, точно! А как ты догадалась? Прямо не терпится!.. Слушай, Мива, теперь-то мне надо идти… Может, обсудим уже завтра? – отбрыкалась я от виртуозности.

Мива пожала плечами и, будто аршин проглотив, зашаркала по ступеням наверх. Странная какая-то… Тоже с лёгкими отклонениями… О-о, аврал! А может, я ей деньги не отдала за вчерашний корпоратив с ветеранами? На лбу у меня выступил пот… Святые коврижки! Вернула я врачихе деньги или нет? Я не могла вспомнить!

Моя прекрасная маркиза, с королевской осанкой Букингема и гордо поднятой головой, привыкшая со сцены глядеть в дальние дали, чуть выйдя через служебную дверь на улицу, тут же превращалась в ссутуленную нищенку. Она не замечала не только окружающей действительности, но и своих собственных ног, находясь в другом измерении, в развалинах своего внутреннего мира, увязала в топи израненной эмоционально-информационной субстанции. Мозги у маркизы застилал густой туман, по которому её сознание вяло гребло брассом… Объятая мировой скорбью, задыхающаяся от адских, чудовищных внешних раздражителей, таких как звонкий смех школьниц, радость и ликование прохожих в преддверии новогодних праздников, она лишь под софитами дышала полной грудью и обретала покой… Голова её до такой степени была задрапирована сокрушением и болью, что тысячи действий и телодвижений, вся ежедневная моторика рук, ног и иной жизнедеятельности просто не регистрировались мозговыми долями, маркиза их исполняла как маркизоподобный робот.

Шагая по Гинзе, в универмаг с маминым пальто, я мрачно думала о своей жизни, превратившейся в моторику. А рассчитался мой робот с Мивой за вечеринку или нет, это всё были мелочи, спрошу завтра – теперь уж не забуду, и верну если что…

Слух уловил обрывки разговора пожилой супружеской пары, идущей под руку впереди меня. Супруг успокаивал супругу:

– Ничего-ничего, Норико, найдутся! Куда денутся… Из дома же не выносили?

– А может, под стол закатились? – озарило госпожу Норико.

Стоп! И меня озарило! Вспомнила! Купюры по тысяче йен выскользнули из рук, когда я их вытаскивала из кошелька… Одна купюра улетела под стол, другая приземлилась прямиком на передник Мивы, а маркизоробот в это время был сосредоточен на возведении двойной защитной стены между собой и госпожой Рохлецовой. Значит, лёгкое отклонение у Мивы случилось не из-за не выплаченных за ужин с папашами денег? Может, из-за той самой виртуозности?