Невольно ослабляя напряженьераспластанного в воздухе крыла,подвластна птица силе притяженья,как в косном этом мире все тела.Но хрупкий ком, садящийся на кровы,на разные поющий голоса,сбирающий крупицы у подковы,опять уносится под небеса.И перьями приподнятая птицабез трепета висит на высоте,откуда человеческие лицачуть видимы, как гвозди на кресте.А человек, уставший от полета,от содроганий вечного пера,обычно ищет теплого оплотагораздо ниже горного ребра,гораздо ближе к чавкающим недрамгостеприимной низменной земли —защитницы незыблемой и щедрой,которой в горе жаждут корабли.
КУЗНЕЦ
Лишь кость чиновника сидитнад беспросветными листами,а кровь его в окно глядитна осень с красными кустами.Пусть куст — как пламень за стеклом,как камень — долг, трудов виновник…С люстриновым своим крыломпохож на ворона чиновник.Он гнет над знаками скелетбез воли, без негодованья,но кровь его — лелеет следот прошлого существованья.Была чернильница пуста,гусиные летали перья,и возле зелени листагуляли дикость и доверье.Там, с ярким жаром пред лицом,он был в нездешнем освещеньи —он был цыганским кузнецомв предшествующем воплощеньи.
УХО
Судьба, ужель ошиблась ты,родив меня не музыкантом?С высоким лбом, с широким бантомушла б я в нотные листы…Бетховен не был мне отцом,но даст, быть может, мне наследство —к усовершенствованью средство —глухое ухо пред концом.Пред смертью, тягостно дышаи чуя над ушами крышу,ужель тебя я не услышу,о музыка, моя душа?
БАБУШКА
Изъяны предков достаются детям,и внучка болью бабушки больна.Любовью звали бабушку, и этиммоя судьба предопределена.О бабушка, жила ты в желтом доме,где рукава сходились на спине.Остался желтый облик твой в альбоме,а рукава — ты завещала мне.Как два пути с единым назначеньем,живут во мне раздельно кровь и кость.Стремится кровь к тебе своим теченьем,но кость моя — тебе незваный гость.Лишь только ночь подходит к изголовью,два дерева меня на части рвут.Быть может, и меня зовут Любовью,но я не знаю, как меня зовут.