Туманные аллеи

Для Покровского его Дебби был друг, напарник и подельник. Он его ласково звал иногда Дебилом. Казалось, Дебби понимал разницу и, слыша эту кличку, чуть ли не усмехался своей клыкастой зековской пастью, иронично одобряя хозяйское остроумие. В Покровском и самом было что-то бандюганское, при этом – интеллектуал, острослов, умница. Интеллектуал, конечно, по верхам, нахватался чего-то в любознательной юности, это с ним и осталось. И красавец невероятный – рост под два метра, волосы волнистые, глаза голубые, фигура божественная, не мощно атлетическая, а как у африканцев на фотографиях Лени Рифеншталь; я однажды попала на ее выставку «Мечта об Африке», там были такие, в том числе та, где она с голым носильщиком-нубийцем. Обалденное тело у этого нубийца, будто выточенное из черного мрамора и отполированное, и он весь – вытянутый равнобедренный треугольник острием вниз. Вот Покровский был точно такой, только белый.

Почему Покровский, по фамилии? Привыкла. Его все так всегда звали. Имя Виталий ему не шло, очень уж мягкое. А он был твердый мужик, трижды мужик, с ног до головы мужик. Самоуверенный, наглый, хвастливый, эгоистичный, нежный и деликатный, когда ему что-то от тебя требовалось, и равнодушный во всех остальных случаях. С другой стороны, это имя не случайно, я вообще верю в такие вещи, оно от слова «жизнь», а то, что Покровский оставался столько раз живым, имея все шансы погибнуть, это чудо какое-то. Он был неубиваемый, как трава, которая зеленеет под любым снегом. Вернее, как камень, траву ведь можно вырвать, сжечь, а главное, трава что-то чувствует, как-то реагирует; Покровский же, мне иногда казалось, ничего не чувствует, ни на что не реагирует, кроме своих внутренних тараканов, которые, возможно, им всегда и управляли.

А Дебби был дог. Огромный, как собака Баскервилей, цвета серого, как милицейская шинель. Сравнение неспроста – у Покровского было много приятелей в милиции, как, впрочем, и среди криминальных типов, да и во всех других слоях населения нашего богоспасаемого и чертом оберегаемого города, чтоб ему провалиться и вечно цвести гнилью своих помоек. Эти обширные знакомства не раз выручали Покровского, когда он попадал в лапы мусоров, как он называл их, когда не пил с ними водку, – за драки, за вождение в пьяном виде, за продажу и хранение травы, за изнасилование, да, и такое было, одна девушка обиделась, что он ее бросил, и решила таким образом его если не вернуть, то наказать. Но обошлось.

Чем он жил, не знаю. Спрашивала, он говорил: да так, дела делаю. И ведь действительно, с кем-то постоянно встречался, что-то разруливал и улаживал. Наверное, был кем-то вроде посредника, переговорщика между темными силами города и… – нет, не светлыми, а другими темными. То у него была куча денег, он тут же покупал подержанную машину – чтоб не жалко было бить, а бил обязательно, делал шикарный ремонт в квартире, обедал в ресторанах, то становился почти нищим; одна знакомая рассказывала, как он пришел к ней в разных носках, один черный, другой коричневый и с дыркой на большом пальце. Она смеялась, а он спокойно снял их, пошел в ванную мыть ноги, а после попросил дать целые носки ее мужа. Дала она ему, и не только носки, уж извините за прямоту.

Покровский на досуге, которого у него было дополна, сочинял эссе на философские темы. Парадоксальные, с яркими картинками из жизни. На мой взгляд, гениальные. Их даже публиковали, но мало, слишком они выбивались из обычных форматов. Что-то похожее я читала только у Ницше, но у него слишком все отвлеченно, у Покровского намного ярче и выразительней. Я не шучу.

Но о собаке. О псе. Мы с ним друг друга сразу невзлюбили.

Я тогда вместе с родителями и братиком переехала в центр, они занимались с утра до вечера благоустройством, поэтому я вынуждена была гулять с таксой Фаней. Она считалась моей, потому что мне ее подарили. Но я не люблю ничего навязанного, я собаку не просила, родители сами придумали меня так осчастливить. И я их поблагодарила, но сказала, что вставать утром и тащиться ее выгуливать не буду. И бежать домой к восьми вечера тоже не буду. Она ведь быстро приучила всех к тому, что ровно в шесть тридцать утра, хоть ты умирай, а веди ее пописать и покакать. И ровно в восемь вечера. Часы можно было проверять – лежит себе тихо, глазки смежила, полный покой, но как только стрелка доходит до заветной черточки, тут же вскакивает, головку вопросительно набок, хвостик виляет: я готова! И даже не лает при этом, еще чего, утруждать себя лишний раз, хозяева и без этого должны помнить о своей священной обязанности. Впрочем, отцу, который с ней в результате и гулял почти всегда, при его комплекции это было даже на пользу.