Тундра не любит слабых

В опрометчивости своего решения я убедился, только-только ступив на берег: здешние комары набросились на свежего человека с таким остервенением, будто год постились, ожидая именно меня. Оленеводов они игнорировали. Мои собеседники сидели на берегу с неподвижностью изваяний, попыхивали трубками и веско роняли редкие фразы. Я же беспрестанно чертыхался и ожесточенно жестикулировал. Сказать, что комаров тьма-тьмущая, — значит ничего не сказать. Их, по-моему, было больше, чем звезд во Вселенной. Воздух звенел от их мощного хора. Мне не помогали ни привезенная из Москвы патентованная мазь «Тайга» (очевидно, тундровые комары не считают таежных своими родственниками), ни безостановочное курение длинной шаманской трубки из мамонтовой кости, которую мне подарил внук колдуна — бригадный радист. И даже всемогущий радист был бессилен помочь мне, хотя одним лишь прикосновением пальца к ключу передатчика вызывал силы земные (сельсовет, милицию, рыбозавод, правление колхоза) и небесные (авиацию в райцентре). Мне рассказывали, что, когда радист впервые вызвал к больному на стойбище санитарный самолет, его дед-шаман добровольно сложил с себя полномочия главного колдуна, не выдержав конкуренции с наукой и техникой. Но сейчас даже радист не мог избавить меня от нашествия комаров. Правда, он советовал:

— Ты не бегай, не махай руками, сиди, вот как я сижу. Комар однако не волк, до кости не прокусит, но на собаку похож: чем больше от него бегаешь, тем злее однако становится. Ты — спокойно, посидит — отстанет…

Легко сказать «спокойно», когда тысячи тонких иголочек впиваются в тебя и выкачивают по капельке кровь! Проведешь рукой по лицу, по шее — ладонь становится красной.

Не знаю, что было бы со мной дальше, осталась бы в моих капиллярах хоть капля крови, если бы надо мной не сжалилась Катя, медик бригады. Она уделила мне из своих личных запасов немного маслянистой едкой жидкости, которая спасла меня. Правда, она стягивала кожу, щипала глаза и губы, но зато в течение трех-четырех часов, если не стирать с лица пот, комары отскакивали от меня, будто ударившись о невидимую стенку.

Кате немногим больше двадцати лет. Она скорее похожа на татарку, чем на чистокровную ненку. Она миловидна, у нее красивый прямой нос с тонкими, нервными ноздрями; черные волосы заплетены в тугую косу; зеленовато-карие глаза такого разреза, о котором мечтают все модницы, подкрашивая веки черной тушью. По природе Катя, вероятно, улыбчива, у нее хорошие, хотя и несколько крупноватые для женщины зубы. Но смеется она редко: видимо, кто-то из товарищей в Салехардском медицинском училище, которое она кончила, сказал ей, что улыбка ее не красит. В Катиной улыбке есть что-то неприятное, хищное. Будто она норовит укусить собеседника. Поэтому Катя старается не улыбаться.

Волею распределительной комиссии она попала не в родной колхоз, где ее родители до сих пор кочуют с оленями, а сюда. Катя, решительная сторонница оседлости, очень близко к сердцу принимает все проблемы, связанные с кочевым оленеводством. Поругивает ученых и инженеров, которые никак не могут разработать конструкцию передвижного жилища для оленеводов, не уступающего по практичности чуму, но более легкого, светлого и удобного. Критикует и своих земляков, приверженных к старому, говорит, что давно уже можно было бы организовать дело иначе: два месяца стадо пасет одна бригада, потом другая, а сменившиеся пастухи возвращаются в поселок, к семьям. И вовсе незачем будет тогда всем таскать за собой жен, детей, стариков, люди не будут по восемь-девять месяцев оторваны от мира, от культуры. В поселках есть электричество, школы, больницы, там и с топливом легче, чем в тундре: уголь завозят. Сделали бы так, культурный уровень народа сразу же поднялся бы.

На стойбище Катя принципиально не жила в чуме, поставила для себя палатку. Весной мерзла страшно: костер же в палатке не разведешь. Но терпела, чтобы доказать свое. Привезла стол, стулья; не хочет на корточках сидеть.

Сейчас в палатке было чисто, уютно и тепло: кто-то привез Кате железную печечку, экономную и легкую. Молодые оленеводы охотно заходили в медпункт, часами сидели на стульях и прямо на полу: на всех стульев не хватало. Им здесь нравилось, и они в общем-то были бы не прочь тоже переселиться в палатки. Но только вот стариков обижать не хотелось. А те поругивали Катю, которая мутит, мол, умы, злорадно предрекали, что вот задуют пурги, ударят морозы и «дохтур» превратится в своем «нитяном чуме» в ледышку.

Разговаривая с Катей, я постоянно воспоминал стихотворение Киплинга, заканчивающееся такими строчками:

…у меня есть милый друг,
Особа юных лет,
Ей служат сотни тысяч слуг,
И всем покоя нет.
Она гоняет, как собак,
В ненастье, дождь и тьму
Пять тысяч «где?»,
семь тысяч «как?»,
Сто тысяч «почему?».