Тунисские напевы

А Гайдэ… да что Гайдэ… о чём она сейчас жалела… о своём утерянном счастье и Фариде или о бедном евнухе? Даже она сама не смогла бы ответить.

И Кирго похоронили ни как христианина: под песни дьячков в необитом гробу; ни как мусульманина: под завывания муллы и в белой ткани. Да и никто не знал как… и не хотел. Может, кинули в пустыне, может, сожгли, а может…

Карпер, заслышав исход дела, долго не пил и не блудил, будто хотел искупить какой-то грех. Мулла Мактуб услышал конец истории от Ракыба. «Злой, значит, был человек, – заключил мулла, – Так записано, значит, тому и быть».

Малей жил ещё долго, он умер в почтении и сытости, довольный своей жизнью. До конца будучи смотрителем гарема, в последние годы, не делая ничего, он стал начальником двух новых евнухов. Поистине, Аллах видит рабов. Аллах милостив к рабам. Похоже, только к рабам.

Наложницы жили по-прежнему. Асира сделалась третьей женой Сеида и живёт в большом роскошном доме. Жария стала первой наложницей и теперь ведёт дела гарема, советуя подругам наряды. Строгая и самодовольная в толпе красавиц, иногда она приходит в беседку на крыше, и, оставшись одна, тихо плачет.

Эпилог

– И всё? – спрашиваю я.

– Есть ещё несколько строк, – отвечает она, задумавшись, – Да я не очень хорошо помню,… но перескажу. Годы минули. Гайдэ сидит на том пляже, где Кирго признавался ей в любви. Она так и осталась рабыней и теперь уже стара. Тяжёлым трудом она выторговала себе крупицу свободы и теперь иногда приходит на пустынный пляж. Она всё ещё красива, как развалины античного храма. Красива, потому что в этих стенах когда-то жило таинство некоего божества; и следы его пребывания можно ещё отыскать. Смотря на неё, видишь красоту прошлого. Да и её взгляд был устремлён в прошедшее. «Где же ты теперь, Кирго? – вопрошает Гайдэ, – Пустили ли тебя в рай к твоему богу?».

Я закончил запись этими словами. Кривые буковки, тесно поставленные друг к другу, поблёскивали из маленькой записной книжки. Я едва видел в полутьме, и иногда строка наезжала на строку; некоторые слова сложно было потом разобрать. А ветер трепал верхушки пальм, и вода в бассейне переливалась в свете фонаря.

Моя спутница сидела на белой пластиковой лежанке, каких полно на всех пляжах Туниса. Я сидел на такой же рядом. Пьяные толпы моих соотечественников покрикивали сзади, у рисепшена и бара. Не было ни луны, ни солнца, ни пейзажа, которых можно описать. Звёзды медведицы почти растворились в тёмной акварели.

– Так, значит, это Кирго освещает небо лучом света? – прервал я молчание.

– Да, ангелы приносят его на своих крыльях, чтобы он осветил дорогу влюблённым,– ответствовала она, глядя вдаль тем мечтательным, осенённым дрёмой взглядом, от которого я почти влюбился в неё.

– А зачем ты записывал? – произнесла она быстро.

Приняв серьёзный вид, я декламировал:

– Сюжет показался мне забавным. Думаю сделать из него что-нибудь. Правда, пока не знаю: для поэзии я слишком однообразен, для прозы многословен. Может, так и брошу на пол пути. Или…

Она посмотрела на меня пристально, силясь будто припомнить что-то, и решительно перебила:

– Будешь, как все русские писатели, стараться понять восток?

Я лукаво улыбнулся и значительно взглянул на неё.

– Понять восток? Едва ли люди вообще способны полностью понять друг друга, а тем более люди разных религий, мест, пейзажей и климатов. Легко тешить себя надеждой, что можно понять всех, что ты далёк от любых предрассудков; тем более в наше время. Но взять хотя бы великое политическое суеверие прошедших времен: божественное право монархов. Оно живо и по сей день – это божественное право парламентов. Но вернёмся! Я не могу понять восток, но могу указать на несколько моих наблюдений на этот счёт. Справедливы ли они? Решай сама.

На востоке не бывает слова без дела; слов здесь мало, и все они высказываются быстро, отрывисто, с некоторым пренебрежением, будто можно обойтись и без них. На Западе же очень любят поболтать. Слов здесь чрезвычайно много, и они многократно превосходят количество дел. Однако почему запад опередил своего соперника во всех сферах деятельности, если он так болтлив? Почему прогресс прогремел именно здесь? Не потому ли, что слово, высказанное в одном поколении, может стать делом в другом? Капитал идей часто нуждается в накоплении больших процентов, чего не может случиться за одну жизнь. И часто предрассудки времени и поколений мешают чему-нибудь великому осуществиться немедля. С этой позиции страсть Запада говорить, размышлять, высказывать, понятна и похвальна. И всё же… мы начали с молчания Востока, созвучного самой природе: строгого, чуждого мелкой мечтательности или лести; с беззвучия, не разгаданного пока не одним из тех, кто после хотел бы назвать отгадку.