Турецкий караван

Ваня невольно подался назад. Представлялось, что у Кемаля глаза непременно черные, как угли, быстрые, как огонь. Но в тот момент, когда Кемаль в воротцах чуть повернул голову в жаркой папахе — взглянул на буденовки, — Ваня увидел, что глаза под золотящимися на солнце бровями вовсе не черные, а серые, как капли росы, но большие, твердые. А лицо суровое, мужественное, где-то у тонких морщинок, идущих от углов рта под рыжими торчащими усами, затаилось железное упорство.

Ваня сразу почувствовал симпатию, желание чем-нибудь помочь ему. Такой, как все, тоже хочет, чтобы говорили с ним, как с товарищем. Показалось даже, что Кемаль не случайно взглянул на Ваню: сам хотел бы познакомиться — что такое красноармеец? — да вот момент не позволяет.

Глядя на Кемаля, повернувшего к нему голову, Ваня задержал дыхание, и тут вот что произошло. Поравнявшись с Ваней, Кемаль вдруг быстрым движением взял, вроде выхватил у него из рук конверт, мельком пробежал только адрес и, улыбнувшись, сунул нераспечатанный конверт Ване же, но не в руки, а за отворот буденовки сбоку. И прошел к себе в конак.

Кемаль вошел в свой охолодавший пустой кабинет. Из противоположных дверей навстречу ему выбежал дежурный офицер:

— Здесь все в порядке, Гази… Вот свежая вода… Автомобиль будет исправлен…

Кемаль в папахе и в скрипящем пальто присел на край стола:

— Кто распорядился везти русских из Яхшихан по негодной железной дороге?

— На это нет определенного ответа, Гази. Кючук что-то знает.

— Иди к нему, узнай и вернись…

Адъютант напрягся, готовый лететь:

— Будет исполнено молниеносно.

Вдогонку ему Кемаль пробормотал:

— Сказано с душой. Но я больше ценю действие.

— Все свершилось по совету уважаемого векиля общественных работ, — сообщил адъютант, вернувшись.

— Хорошо. Пойди, отдыхай в соседней комнате.

Как был в пальто и в папахе, Кемаль сел в кресло и взял с рожек телефонную трубку.

— Телефонист, соедини меня с вокзалом. Дай квартиру уважаемого Хюсейна Рауфа… И не вздумай подслушивать, это не поощряется… Хюсейн, я уже в Собрании, а тебя нет!

Тонкий голос Рауфа звенел в трубке:

— Я ждал тебя, Мустафа, шесть дней… А сегодня еще не выходил, болела голова, сейчас уже прошло. Помогла чашка крепкого кофе с коньяком.

— Рад… Твое выздоровление дает мне возможность задать тебе несколько вопросов…

— Отлично! — подхватил Рауф. — Мы тут сидим с Рефетом, думаем о наших делах. Мы пришли к заключению, что надо серьезно поговорить с тобой. И также задать несколько вопросов.

— Значит, у тебя и вопросы, и… Рефет.

— Он приехал навестить… Мы пришли к заключению, что… и тебе надо сейчас приехать ко мне…

Чувствовалось, что эта мысль родилась в голове Рауфа только что. А может быть, ее подсказал увертливый Рефет.

— Вопросы о делегации Фрунже, — звучал голос Рауфа.

Кемаль спокойно перебил:

— По странному стечению обстоятельств, Хюсейн, и меня занимают те же. По-видимому, нужно пригласить и Февзи-пашу.

Рауф неохотно согласился. Кемаль сказал:

— Нет сомнения, что я приглашу и Февзи…

— Хорошо, пригласи. В таком случае ждем вас обоих, — уже другим тоном проговорил Рауф.

— Нет, Хюсейн, — перебил Кемаль. — Это я жду вас обоих, тебя и Рефета… Я нахожусь у себя… Вы оба будете у меня через тридцать минут.

Молчание, потом тихий голос Рауфа:

— Хо-ро-шо…

Положив скрещенные руки на стол, а на руки — голову в папахе, Кемаль закрыл глаза… История Турции последних лет слилась с его жизнью. Он оказался во власти им же задуманного дела, в крепких руках, из которых уже никогда не вырваться, как не вырваться из жизни, пока жив.

Все началось с невыносимого диктата западных держав, отчетливо выявилась вся глупость и трусость константинопольских царедворцев — рабов своего кошелька. Энвер с компанией, те, кто бросил в войну и разорил страну, покинули ее, спасаясь. Вахидеддин, новый султан, также занят лишь спасением своей персоны и трона. Пусть и самыми низкими средствами. Его правительство лишено сил, достоинства и смелости. Беспрекословно повинуется Антанте, лишь бы существовать. Безропотно уступает ей самую столицу.

Он ушел в Анатолию. Военные формирования вопреки двору он сохранил для борьбы… Поставил командиров-патриотов. Обеспечивать себе легкость в борьбе — не значит ли идти к поражению? Он осиливал обстоятельства потому, что шел навстречу опасности…

Где уж там двору подумать о судьбе родины, хоть немного — по совести — о невыносимой жизни простонародья. Он же, Кемаль, сын мелкого чиновника, генерал, ночевавший в окопах, видел солдат-крестьян… Султан и его прихвостни боятся их. А его, Кемаля, как раз и наполняла силой мысль о суровой солдатской Анатолии, что идет за родину биться. Эта солдатская сила придала ему, генералу, уверенность. От уверенности родилась смелость.