Турецкий караван

Кемик хотел увидеть хотя бы огни Акстафы: от нее шло автомобильное шоссе на Дилижан и Эривань. До святого Эчмиадзина всего сто семьдесят верст. Кемик мысленно увидел подъем к перевалу через Малый Кавказ на этом пути. На перевале жили молокане. Дальше было озеро Гокча — Севангское море. «Севанг» значит «черный». А «Эчмиадзин» — «Сошел единородный». Это Кемик мысленно говорил спящему на полке Ване. Парень так и не получил письма от жены ни в Харькове, ни в Баку. Ах, женщины, женщины! Ваня слишком добрый. Его жена, он сам сказал, капризная. А по характеру накричать на нее не может, хотя сильный и упрямства в нем хватает. Может, от упрямства и песни турку поет, хотя турок, всем известно, головы рубит у себя на колене…

Стало светать. Поезд снова пошел среди скал, и ничего, кроме каменных громад, не было видно. Кемик дождался станции Навтлуг, от нее ветка уходила в родные, близкие, а теперь далекие места.

На этой станции поезд стоял до высокого солнца и спал. Кемик уже сквозь сон слышал за окном отчетливо громкие в тишине и в безветрии голоса всегда бодрствующих железнодорожников.

Благодаря Ване и Фрунзе Кемик чувствовал себя хорошо. Вот только Кулага… Мысленно Кемик бурно возражал ему, бешено, искренне. Но тут же возникало сомнение — тоненькая игла внезапно укалывала: а не прав ли в чем-то Кулага как раз? Ваня, Фрунзе и другие все относятся к Кулаге приязненно, дружелюбно…

ХЮСЕЙН РАУФ — ВИДНОЕ ЛИЦО

Отпущенный с острова Мальта, Рауф все лето прожил в своей роскошней константинопольской квартире, пока Мустафа Кемаль не вызвал его в Ангору. Приехав в Ангору, Хюсейн Рауф поселился в самом здании вокзала. В комнатах на втором этаже расположились его слуги и охрана — бывшие моряки с крейсера, который после перемирия был сдан Великобритании, как ее называли, Владычице морей вместе со всеми другими судами. Денщики возили за ним его морской мундир, символ отваги Рауфа.

Черная ночь без фонарей — нет керосина. На станции мрак. То гасли, то вспыхивали звезды. Их заслоняли, раскачиваясь под ветром, ветви голых акаций. Подвывало в печурке, в коленах трубы, выведенной в окошко. Рауф гулко хлопнул своими пухлыми ладонями. На пороге появился кавас — прислужник. Рауф неподвижными глазами смотрел ему в переносицу.

— Дай музыку!

Кавас принес граммофон, осторожно поставил на стол, сообщил:

— Пришел человек, говорит, что ты ждешь его.

— Пусть войдет.

Вошел чиновник из векялета иностранных дел:

— Тебе, заместителю нашего паши, докладываю: поступила телеграмма, что русский уже едет…

— Где он сейчас?

— На той стороне, на Кавказе.

— Знает ли кто-нибудь, что ты у меня?

— Нет. Я сказал, что иду на вокзал отдать необходимые распоряжения.

— Очень хорошо. Уважаемые люди сегодня пишут и говорят о бесполезности для нас приезда делегации Фрунзе. По соображениям вежливости мы не можем аннулировать свое приглашение. Но соответственно интересам родины особенного внимания к Фрунзе проявлять не нужно. Не следует и торопить его прибытие в Ангору.

— Нет сомнения…

— К тому же верховный главнокомандующий, наш Мустафа Кемаль, сейчас болен. У него вообще нет расположения кого-либо принимать и есть очень много более важных дел. Три месяца назад он был на фронте и не давал согласия на приезд русских. Но так вышло… — Рауф лгал, отдавая себе отчет, что чиновник это понимает, но будет молчать. — Поэтому по высшим соображениям важно…

— Много важных дел… Не давал согласия… Пусть не отвлекают нашего вождя…

— Да! Чтобы не слишком беспокоился. Будто и не существует этой миссии…

— Не существует…

Чиновник стоял на уголке ковра, а Рауф, полный, тяжелый, заложив за спину руки, прохаживался по ковру, по диагонали. Вдруг он остановился перед чиновником, выпятил грудь и пожал ему руку:

— Благодарю! Будешь награжден. За старание и умение держать язык за зубами. Надо молчать, чтобы не потерять язык вместе с головой… Однажды я уже остановил кровопролитие, — Рауф намекал на свое участие в подписании Мудросского перемирия. — Однако иные турки хотят, чтобы мы продолжали войну со всей Европой. Этим не жалко турецкой крови.

— Не жалко! — как эхо отозвался чиновник.

Потом, испросив разрешения, он попрощался и ушел.

Рауф сам завел граммофон, сел в кресло, закрыл глаза и, слушая шипящую музыку, пустился вспоминать, как он остановил кровопролитие.

…Тогда в Мудросской бухте острова Лемнос стоял могучий британский дредноут «Агамемнон». Другое судно доставило на его борт английского адмирала Артура Кальторпа и его, Хюсейна Рауфа, тогда морского министра, представителя рухнувшей Оттоманской империи, ошеломленного катастрофой. С ним привезли Решада Хикмета, субстат-секретаря, и Саадуллу, полковника генштаба.