Турецкий караван

— Садись под пальму, сам пиши: «Финик мой, под этой пальмой мысленно целую… как это… в сахарные уста». На обратном пути получишь тут ее письмо.

— Не будет его, — печально ответил Ваня, двинувшись на выход. — Бедовая она, боевая, все может, что ни захоти, даже командовать полком. Чего захочет, возьмет, и отца своего перешибет. Но вот его как раз она больше жалеет, потому, должно, и не пишет.

Кемик остановился в дверях:

— А если пишет, но почта не шлет?.. Столько станций от севера до юга, любая почта, как ты говоришь, крякнет. Допустим, дочка больше жалеет отца, но ответить тебе она может? Значит, почта!

— Да, и такое иной раз думаю. Не имею настоящего адреса с улицей и номером дома. До востребования — это еще неизвестно…

— Погоди, дорогой, адреса нет? — воскликнул Кемик. — Так сейчас будет! У меня же тут земляк живет. Пойдем! — Кемик помолчал, раздумывая, и сбавил тон: — Ты, конечно, извини меня, если окажется, что он уехал или… умер. Я не знаю…

У белого дома на Базарной площади Кемик сказал:

— Вот в эти ворота надо войти, я помню…

В это время из ворот вышел усатый кавказского вида человек в пиджаке и в широкой кепке, стал вглядываться в Кемика, а Кемик в него, и оба вскрикнули: «Ай!» Обнялись, прослезились, Кемик причитал:

— Ашот, Ашотик дорогой, мы живы! А жена, дети?

— Все здесь со мной.

Заговорили на своем, совсем непонятном, языке. Ваня деликатно стоял в сторонке, пока его не окликнул Кемик:

— Ваня, это он, мой земляк Ашот, Ашотик мой дорогой. Подойди, конечно, он зовет нас в дом. Это оч-чень хороший человек!

— Идем, Ваня-джан, идем, — позвал этот Ашотка.

Семья Ашотки встретила гостей шумно, радостно, и Ваня почуял ту душевность, которая представилась ему еще в поезде по рассказам Кемика.

Узнав, что Ваня нуждается в твердом адресе, на какой могла бы прислать письмо его жена, Ашотка воскликнул:

— Умница Маргар! Правильно. Вот же этот адрес! Мой! Площадь, номер дома, квартира. И сам я здесь известный человек…

Кемик сказал:

— Оч-чень хороший человек. Так и напиши, Ваня. У него жена, дети — оч-чень хорошие люди. Письмо хранить будут в ореховой коробке. Ашот, есть та коробка? Есть!

— Когда вернетесь ко мне в Батум, я поставлю на стол эту коробку, и Ваня-джан сам достанет из нее письмо от своей драгоценной жены!

Тут же после обеда Ваня сел писать Аннёнке последнее письмо. Написал про Ашотку и его семью — очень хорошие люди. В Батум он, Ваня, вернется по расчету через сорок дней. В крайности Ашотка ее письмо перешлет, это золотой человек. Было бы письмо…

Ваня показал Кемику листок:

«…Если не будет твоего письма, значит, ты окончательно меня не признаешь. Я тогда остаюсь в Красной Армии навсегда, к тебе никогда не приеду, найду другую…»

Кемик сказал:

— Как бы ультиматум. Хорошо!

Ашотка же цокнул:

— Не-ет! Плохо. Пугать женщин? Стыдно!

Ваня дописал:

«Степан Фирсович требует, чтобы ты отказалась от меня. Но он — купецкий элемент. Не слушайся, живи по-новому. Если меня не подстрелят, то в Батум приеду с надеждой, застану твое письмо и напишу ответ, где встретимся. Если не будет моего ответа, то знай, что нет меня совсем. И тогда выходи за кого хочешь».

Запечатал, для верности наклеил марку в пятьсот рублей. Подумал и наклеил еще одну, украинскую, стоимостью в двести карбованцев: пятьдесят из них добавочно — «допомога голодаючим». На марке изображена женщина, наверное мать; под мышкой у нее сноп, а на ладони другой руки — каравай; к нему тянутся изможденные люди. На эту вот марку Ваня и надеялся…

Попрощались с Ашотовой семьей. Впереди еще полдня.

В нефтяной гавани наливные пароходы забирали керосин, а в ближней — с раскрашенных турецких фелюг сгружались апельсины. В затылок ударил гортанный крик извозчиков, грохот грузовиков, хлопанье дверей портовых кофеен, сорванные голоса, предлагающие обмен денег. Ваня предложил:

— Лучше пойдем куда-нибудь на высоту, посмотрим сверху…

Стояли потом на скале. Вдали, казалось, горы обрывались прямо в море. Сели с Кемиком на теплые камни, закурили. Ваня спросил:

— Вон те горы — это уже Турция? Походили мы сегодня по Батуму — буржуазии тьма. А там ведь еще больше?

— В сто раз.

— Говоришь, пришибить тебя могут там, как такового. Но банда не разбирает, могут и меня…

— Никто не знает. Зачем это думать, Ваан?

— Да вот, написал письмо, и что-то мне грустно стало: родных, может быть, больше не увижу… Дай, Кемик, слово, что в случае чего — съездишь в Шолу. Мой отец встретит тебя как родного. Расскажешь ему и матери про меня. Разыщешь Аннёнку и ей скажешь: я не обманывал, ждал… Передашь ей вот эти сережки, давно вожу, смотри — бирюзовые… Вот в этом кармане будут они. Так?