Тургенев в русской культуре

Но и в этом порыве к невозможному, и в этой искренности, и в этой фальши, и во всех своих крайностях и чрезмерностях он был «русский человек в его развитии», но не «чрез двести лет»[291], как Пушкин в оценке Гоголя, а здесь и сейчас; он был реальным, уже состоявшимся ответом на то ожидание, которое сформулировал в своей речи Тургенев.

Сам Тургенев, в отличие от гения безмерности Достоевского, был, как уже сказано, гением меры. По определению Мережковского, Пушкин «дал русскую меру всему европейскому», а Тургенев – «всему русскому европейскую меру»[292]. Но именно поэтому не Пушкин и не Тургенев стали всемирно-национальными русскими поэтами, а безудержный и безмерный Достоевский. И конечно, Толстой.

Глава десятая Чехов как Базаров: Мировоззренческий и художественный аспекты тургеневской традиции (1)

В одном из ранних чеховских рассказов, «Контрабас и Флейта», есть такой диалог:

«– А что вы читаете?

– Тургенева.

– Знаю… читал… Хорошо пишет! Очень хорошо! Только, знаете ли, не нравится мне в нем это… как его… не нравится, что он много иностранных слов употребляет. И потом, как запустится насчет природы, как запустится, так взял бы и бросил! Солнце… луна… птички поют… черт знает что! Тянет, тянет…

– Великолепные у него есть места!..

– Еще бы, Тургенев ведь! Мы с вами так не напишем. Читал я, помню, “Дворянское гнездо”… Смеху этого – страсть! Помните, например, то место, где Лаврецкий объясняется в любви с этой… как ее?.. с Лизой… В саду… помните? Хо-хо! Он заходит около нее и так и этак… со всякими подходцами, а она, шельма, жеманится, кочевряжится, канителит… убить мало!

Флейта вскакивала с постели и, сверкая глазами, надсаживая свой тенорок, начинала спорить, доказывать, объяснять…

– Да что вы мне говорите! – оппонировал контрабас. – Сам я не знаю, что ли? Какой образованный нашелся! Тургенев, Тургенев… Да что Тургенев? Хоть бы и вовсе его не было».

Разумеется, это говорят герои, а не автор, и ирония направлена по их адресу, а не по адресу Тургенева. Более того, впервые опубликованный в «Петербургской газете» в 1885 году за подписью «А. Чехонте» рассказ сохранился в писарской копии с авторской пометой: «NB. В полное собрание не войдет. А. Чехов»[293].

Однако рассказ не только вошел в полное собрание сочинений, но и в этой своей тургеневской части может расцениваться как один из камертонов творчества Чехова, так что фрагментом его можно воспользоваться как антиэпиграфом: Тургенев, Тургенев… Да что Тургенев? Хоть бы и вовсе его не было.

Антиэпиграфом – потому что и в эстетическом, и в идеологическом планах Тургенев для Чехова, безусловно, был, однако тургеневское присутствие в сознании и творчестве Чехова, как и в восприятии и оценке современников Тургенева, носило амбивалентный характер притяжения-отталкивания.

Прямых отсылок к Тургеневу, преимущественно полемических, у Чехова много. Еще больше растворенных в текстах реминисценций и аллюзий к образам, темам и идеям тургеневских произведений. Чрезвычайно интересно выстраивается художественный диалог по поводу «тургеневской девушки». В рамках этой темы Чехов поначалу выступает как категорический оппонент, для которого героини этого типа – «не русские девицы, а какие-то Пифии, вещающие, изобилующие претензиями не по чину»[294]. В сущности, это воспроизведенный в другой стилистике отзыв Контрабаса: «…а она, шельма, жеманится, кочевряжится, канителит… убить мало!». Однако со временем авторская позиция существенно корректируется: от отторжения и пародийности Чехов движется к приятию и поэтизации. Подробно об этом – в следующей главе.

Здесь же остановимся на концептуально значимом созвучии базаровского нигилизма с чеховским отношением к так называемым «идеальным» сторонам жизни, которое и породило знаменитую формулу Льва Шестова применительно к Чехову – творчество из ничего.