Тургенев в русской культуре

Спор, который ведут между собой художник и Лида Волчанинова, имел самое прямое отношение к жизни и деятельности Чехова, это был и его личный спор с Толстым, убежденным в том, что «малые дела» не решают социальных проблем, а лишь усугубляют царящее в обществе зло, – эту позицию в «Доме с мезонином» выражает художник: «По-моему, медицинские пункты, школы, аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья…». Чехов в частной переписке высказывает прямо противоположное убеждение, основанное на личном опыте: «За это лето я так насобачился лечить поносы, рвоты и всякие холерины, что даже сам прихожу в восторг: утром начну, а к вечеру уж готово – больной жрать просит. Толстой вот величает нас мерзавцами, а я положительно убежден, что без нашего брата пришлось бы круто» [ЧП, 5, с. 126]. Вообще эпистолярные свидетельства Чехова о борьбе с холерой похожи на сводки с фронта, и в них много благодарных и теплых слов о поставивших заслон бедствию коллегах – земских медиках.

В рассказе апологетом и субъектом кропотливых повседневных земских забот выступает Лида. Автор наделяет ее красотой, умом, твердостью характера, целеустремленностью и в то же время – слишком резкими движениями, слишком громким голосом, чрезмерной категоричностью в суждениях, более того – он вкладывает ей в руки буквальный и символический хлыст и в конце концов делает ее разлучницей, вставшей непреодолимым препятствием между собственной сестрой и художником.

«Она казнила любовь»[369], – так выразился на сей счет В. Ермилов. Она «спасла их от нелепого − трагического впоследствии − брака, который был бы неизбежен после ночной сцены, не отправь Лида Мисюсь с такой поспешностью к тетке»[370], – полагал его оппонент В. Назаренко. Однако большинство комментаторов акции спасения здесь не видят и к героине как правило проникаются неприязнью. «Узость, догмат – это Лида, учительница. Чтобы одерживать идейные победы, ей нужно изувечить себя, изувечить судьбу сестры, художника, который осмелился повести с ней этот спор»[371], – писал Н. Берковский. Символом Лидиного холодного формализма, механистичности по отношению к жизни окружающих людей воспринимается диктовка, под которую художник навсегда покидает усадьбу: «Все педантство Лиды просвечивает сквозь это превращение самого Крылова, его стихов, его вороны и вороньего сыра в материал по орфографии и пунктуации. Довольно медленно пропускает Лида стих Крылова через мясорубку диктанта; чем сильнее нажим, с которым выговариваются и повторяются отдельные слова, тем вернее освобождаются они от смысла, художественного, элементарно логического, всякого, и тем труднее соединяются потом снова друг с другом. Роковую роль играют повторения: кусочек сыру, кусочек сыру… – через них-то фраза и превращается в заводной механизм, который подкручивают и еще подкручивают»[372].

На то обстоятельство, что Лида наделена чертами своего создателя, обращалось внимание многократно, причем чаще всего в вопросительно-недоумевающей форме, как, например это сделал Чуковский: «Почему наперекор всему темпераменту, наперекор всей своей жизненной практике Чехов относится так отчужденно и даже враждебно к сестре этой “Мисюсь”, к самоотверженной “общественнице” Лиде, почему он изображает ее такой пресно-скучной и будничной и озаряет таким ореолом поэтической жалости вечно праздную, безвольную Мисюсь, которая, не умея и не желая бороться за права своей человеческой личности, безропотно, по одному только слову сестры, отказывается от радостей первой любви? <…> Тот Чехов, каким мы знаем его по бесчисленным мемуарам и письмам, – земский врач, попечитель библиотек, основатель училищ, – встреться он с Лидой не в литературе, а в жизни, несомненно, стал бы ее верным союзником, а в литературе он – ее обличитель и враг»[373].

На это «почему?» мы и попытаемся ответить, но прежде обратим внимание на то, что автобиографичность образа Лиды не ограничивается ее земской деятельностью. Ее самое непростительное деяние – воспрепятствование союзу сестры и художника («она казнила любовь!») – тоже автобиографично. Чехов не раз останавливал свою сестру Машу на пути к браку, а среди потенциальных женихов, между прочим, был и художник – все тот же Левитан. «Когда бы Маша ни заговаривала с Антоном о претендентах на ее руку, его реакция была отрицательной. И хотя он никогда открыто не возражал против ее замужества, его молчание, а также (при необходимости) кое-какие закулисные хлопоты явно свидетельствовали о его неодобрении и даже сильном беспокойстве по этому поводу»[374]. Парадоксальное сходство жизненной и описанной в рассказе ситуации дополнительно усиливается тем, что деятельной, активной, не в пример Мисюсь, Марии Павловне Чеховой «было достаточно одного неодобрительного или тревожного взгляда брата, чтобы отказать тому или иному жениху»[375].