Тургенев в русской культуре

В обоих случаях нас интересует не характеристика третьих лиц и их творчества, а сам способ оценивания – от имени себя и Тургенева. Тургенев – единственный, относительно которого Толстой мыслит категориями «мы», «нам»; в отличие от всех остальных, Тургенев для Толстого – важнейшая ценностная инстанция и равновеликий субъект, а не только объект оценки. Вот, размышляя о том, что «каждый большой художник должен создавать и свои формы», Толстой вспоминает: «Как-то в Париже мы с Тургеневым вернулись домой из театра и говорили об этом, и он совершенно согласился со мной. Мы с ним припоминали все лучшее в русской литературе, и оказалось, что в этих произведениях форма совершенно оригинальная»[396].

Очевидно, что теперь, по прошествии десятилетий, для Толстого важны не принципиальные расхождения, которые моментами делали общение невыносимым и даже оборвали его на целых семнадцать лет, а – схождения, согласие, общность: мы с Тургеневым, мы с ним. Разумеется, Толстой не отказывается от своих идеологических и эстетических позиций, но все это теперь звучит гораздо мягче и ни в коей мере не заслоняет главного – теплого, благодарного отношения: «Я любил Тургенева как человека. Как писателю ему и Гончарову я не придаю особенно большого значения. Их сюжеты – обилие обыкновенных любовных эпизодов – и типы имеют слишком преходящее значение»[397].

Впрочем, и оценки писательской деятельности Тургенева существенно изменились. В 1877 году, не усомнившись в справедливости отрицательного отзыва Н. Н. Страхова о романе Тургенева «Новь», Толстой ему пишет: «Тургенева я не читал, но истинно жалею, судя по всему, что слышу, что этот ключ чистой и прекрасной воды засорился такой дрянью» [Толстой, 62, с. 308]. Через четверть века, во время их совместной с Гольденвейзером прогулки верхом, происходит следующий разговор: «Л. Н. обратил внимание на то, как красиво освещали дорогу солнечные лучи сквозь ветви деревьев. Он припомнил, что у Тургенева в романе “Новь” прекрасно описано, как Сипягин встретил Марианну с Неждановым, освещенных такими лучами. Он меня спросил, не помню ли я это место. Я не помнил и сказал ему:

– Как это, Л.H., вы помните?

Л. Н. рассмеялся и сказал:

– Ведь вы же помните в своей музыке, а наш брат в своем деле помнит.

Л. Н. сказал по поводу “Нови”, что не разделяет обычного отрицательного отношения к этому роману и считает его очень удачным. Между прочим, он находит удачным и вовремя замеченным новый тип Соломина»[398].

Толстой не совсем точно воспроизвел романную ситуацию – Сипягина в этой сцене нет вообще, а Марианну в луче солнца видит Нежданов: «Солнечный свет, перехваченный частой сеткой ветвей, лежал у ней на лбу золотым косым пятном – и этот огненный язык шел к возбужденному выражению всего ее лица, к широко раскрытым, недвижным и блестящим глазам, к горячему звуку ее голоса». Случайная фактическая ошибка Толстого в данном случае оттеняет и подчеркивает силу эстетического впечатления, которое оказалось незабываемым и проснулось по ассоциации при взгляде на солнечные полосы в лесу.

Тургенев живет в памяти Толстого как часть его собственной, в том числе семейной, жизни, он упоминается как ее живой свидетель и участник. Заговорили о брате Николае – и Толстой замечает: «Это человек, о котором справедливо сказал Тургенев, что у него не было ни одного из тех недостатков, которые необходимо иметь, чтобы быть писателем»[399]. Или – «За обедом ели какую-то птицу. Л. Н. рассмеялся и спросил, не кукушка ли это, и рассказал по этому поводу:

– Тургенев, когда был в Ясной, сказал, что мясо кукушки очень вкусно. Когда он уехал, захотели попробовать. Приготовили, но отведать решились только я и Варенька (другая племянница Л. H.). Варенька поела довольно много, и ее всю ночь рвало. Потом я всегда дразнил ее, что когда кукует кукушка, ее тошнит. Вообще ее дразнили этой кукушкой»[400].

Размышляя о духе времени, Толстой приводит характеристику интеллигентной молодежи, которую когда-то дал крапивенский купец Гурьев: «Да вот, погляжу я на ваших студентов – ученые они, все знают, а только “выдумки” у них нет». И добавляет: «Это выражение, я помню, очень нравилось Тургеневу»[401]. Упоминание Тургенева, совершенно необязательное в данном контексте для слушателя, необходимо говорящему: Толстому очевидно важно лишний раз поставить тургеневский акцент даже там, где внешней логической необходимости в этом нет. Подобный ход мыслей зафиксирован в февральском письме 1891 года к Я. П. Полонскому, которое завершается словами: «Передайте, пожалуйста, мой привет: вашей жене и бывшему мальчику, к[отор]ому Тургенев милый рассказывал сказки про незнайку» [Толстой, 65, с. 259–260]. «Бывший мальчик», возможно, давно забыл сочиненные для него Тургеневым сказки и стихотворение «Всезнайка» – а Толстой не только помнит об этом, но и пользуется возможностью лишний раз назвать – словно окликнуть – Тургенева и подчеркнуть: Тургенев милый.