Тургенев в русской культуре

Следует подчеркнуть, что идеал добра в восприятии Тургенева неразрывно связан с идеалом красоты – единственной, хотя бы в пределах обозримого человеком будущего, нетленной ценностью. «Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права и принципов 89-го года» [ТС, 9, с. 119], – писал он в своей самой пессимистической, все и вся подвергающей сомнению повести «Довольно». Именно эту мысль Тургенева провозгласит как противоядие против «бесовщины» его литературный «двойник» – Степан Трофимович Верховенский: «…Шекспир и Рафаэль – выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть!» О приверженности Тургенева красоте как высшей ценности замечательно писал Леонид Гроссман: «Перед трагедиями и катастрофами мировой истории, перед всеми сомнениями и раздумьями о судьбах своей нации, перед безнадежностью вечных человеческих усилий в бесплодной и бессмысленной борьбе Тургенев обращался к единой священной и неомраченной келье – к человеческому творчеству, к искусству, к осознанной и воплощенной красоте»[387]. И тут опять проходит водораздел между ним и «поздним» Толстым, который усматривал в красоте не благо, а искусительную силу, великий и опасный соблазн. «Со времен христианства красота и добро несовместимы», – записывает за Толстым в 1894 году Душан Маковицкий. – «Согласно всем христианским представлениям, красота даже противоположна – добру»[388]. Отсюда толстовские «гонения на красоту» – и в женском прельстительном ее воплощении («Как красота женщины может быть добром?»[389]), и в формах искусства – в том числе в связи с Тургеневым: «Тургенев был очень добрый, и я любил его, но мне претило это выставление выше всего именно того, что для меня ничего не стоит, – эстетической стороны. И во мне он ценил то, что для меня никакой цены не имеет»[390].

Впрочем, эта эстетическая схима Толстого не выдерживала проверки жизнью, красота продолжала томить, притягивать и волновать ее великого созидателя и гонителя. К счастью для потомков, рядом с Толстым в последнее десятилетие его жизни, среди других многочисленных энтузиастов, считавших необходимым запечатлеть каждое его слово (печальный парадокс: чем меньше Толстой писал сам, тем больше за ним записывали другие), был замечательный музыкант Александр Борисович Гольденвейзер, который оставил бесценные свидетельства того, как много значило для Толстого теоретически третируемое им «чистое» искусство, как, «слушая музыку, Л. Н. вскрикивал от восторга, ахал, слезы были у него на глазах»[391], как «проговаривался» он в самозабвении:

«После одной из пьес (не помню какой, но, кажется, его любимого Шопена) он воскликнул:

– Если б вся наша цивилизация полетела к чертовой матери, я не пожалел бы, а музыки мне было бы жаль!»[392]

И собственного художественного дара, придавленного религиозной этикой и учительским пафосом, – того великого, уникального художественного дара, во имя которого «неглубокий» Тургенев тщетно пытался отвоевать Толстого у его «философии», самому Толстому тоже было жаль. Рефреном в записях Гольденвейзера звучит по разным поводам высказываемое желание: «…я очень хотел бы написать художественное. И чувствую, что неспособность моя временная. Сейчас сил нет, но я надеюсь, это пройдет»[393].

Рефреном в этих заметках становятся и упоминания Тургенева. На первый взгляд, тургеневская тема в речах Толстого – это всего лишь часть общекультурной, литературной темы, в рамках которой обсуждается множество разных вопросов, всплывает много известных, в той или иной степени интересующих Толстого имен, включая появившихся только что, в начале XX века. Но Тургенев в этом густо насыщенном фактами и размышлениями культурном контексте стоит особняком. Для Толстого он очевидно не один из многих, а исключительный, единственный в своем роде. Многочисленные друзья и знакомые, о которых заходит речь, – близкие и дальние, прошлые и настоящие, даже Чехов, к которому Толстой относился очень тепло и который был другом дома, – выступают как предмет размышлений и оценки. А Тургенев – как часть личной и творческой судьбы самого Толстого, как творческий камертон, точка отсчета, ориентир и даже своего рода alter ego.

Размышляя о современной изощренной технике письма, Толстой иронизирует: «Какая-нибудь Лухманова или Дмитриева так пишет, что просто удивление; где уж Тургеневу или мне, она нам сорок очков вперед даст!»[394] Вспоминая недавно прочитанный рассказ Бунина, начинает с похвалы: «Сначала превосходное описание природы – идет дождик, – и так написано, что и Тургенев не написал бы, а уж обо мне и говорить нечего», – заканчивает критикой: «…когда писать нечего, о погоде пишут, а это пора оставить. Ну шел дождик, мог бы и не идти с таким же успехом. Я думаю, что все это в литературе должно кончиться. Ведь просто читать больше невозможно!»[395]