Тургенев в русской культуре

Для этой уверенности были прочные основания: личные контакты прерывались на долгие годы, но отношения сохранялись. Тургенев пристально и очень заинтересованно следил за литературной работой Толстого, радовался его успехам, огорчался тем, что казалось ему уклонением от призвания. Внутренний диалог с Тургеневым вел и Толстой. В 1865 году А. А. Фету, который в определенном смысле выступал посредником между ним и Тургеневым, Толстой рассказывает о случившемся в его жизни повороте: «А знаете, какой я вам про себя скажу сюрприз: как меня стукнула об землю лошадь и сломала руку, когда я после дурмана очнулся, я сказал себе, что я – литератор. И я литератор, но уединенный, потихонечку литератор. На днях выйдет первая половина 1-й части 1805 года». Уже в этом фрагменте письма, неназванный, присутствует Тургенев и отголосок давнего спора с ним, запечатленного в письме 1857 года: «Слава Богу, я не послушал Тургенева, который доказывал мне, что литератор должен быть только литератор. Это было не в моей натуре. Нельзя из литературы сделать костыль, хлыстик, пожалуй, как говорил В. Скотт. Каково бы было мое положение, когда бы, как теперь, подшибли этот костыль. Наша литература, то есть поэзия, есть, если не противузаконное, то ненормальное явление <…> и поэтому построить на нем всю жизнь – противузаконно» [Толстой, 60, с. 234]. Тогда они еще состояли в переписке, и Тургенев отвечал: «Вы пишете, что очень довольны, что не послушались моего совета – не сделались только литератором. Не спорю, может быть, Вы и правы, только я, грешный человек, как ни ломаю себе голову, никак не могу придумать, что же Вы такое, если не литератор: офицер? помещик? философ? основатель нового религиозного учения? чиновник? делец? Пожалуйста, выведите меня из затруднения и скажите, какое из этих предположений справедливо. Я шучу – а в самом деле, мне бы ужасно хотелось, чтобы Вы поплыли, наконец, на полных парусах» [ТП, 3, с. 170].

По прошествии восьми лет Толстой признает себя литератором и, отправляясь в плавание под парусами «Войны и мира», просит Фета: «Пожалуйста, подробнее напишите свое мнение. Ваше мнение да еще мнение человека, к[отор]ого я не люблю, тем более, чем более я выростаю большой, мне дорого – Тургенева. Он поймет» [Толстой, 61, с. 72]. Здесь все примечательно: и осознание своего статуса и призвания литератора, и демонстрация нелюбви к Тургеневу, который именно этого от него хотел и ждал, и стремление вырасти из-под тургеневской «опеки» в другую сторону, и, одновременно, желание быть прочитанным Тургеневым, потому что он – поймет. Примечательна и последующая реакция на критику, которая до Толстого дошла через того же Фета: «…мнение Тургенева о том, что нельзя на 10 страницах описывать, как NN положила руку, мне очень помогло, и я надеюсь избежать этого греха в будущем» [Толстой, 61, с. 138].

Очевидно, что разрыв внешний не стал – и не мог стать – разрывом глубинным, необратимым. То, что связывало, было гораздо сильнее и важнее того, что разводило, отталкивало. Именно поэтому на примирительное послание Толстого 1878 года Тургенев откликнулся готовностью пожать протянутую ему руку [см.: ТП, 12, кн. 1, с. 323], и последующие пять лет – последние годы жизни Тургенева – они вполне приятельски общались, а после смерти Тургенева Толстой многократно по разным поводам, в разных контекстах вспоминал о нем – диалог длился до конца жизни Толстого. При этом диалогический подтекст оставался напряженным и драматичным. Об этом свидетельствует то, как строились отношения в процессе примирения (см. восьмую главу). Об этом говорит и многозначительное молчание Толстого в ответ на прощальное письмо-завещание Тургенева. Это письмо с мольбой умирающего к «великому писателю земли русской» вернуться в литературу широко известно. А тот факт, что ответа не последовало, как правило, остается в тени.