Тургенев в русской культуре

В этой книге мы стремились показать, что «тома переписки на разного рода философские и литературные темы» потомству оставлены – и не только в эпистолярном жанре, но главным образом – в художественном творчестве. Между Тургеневым и Толстым, Тургеневым и Достоевским шел напряженный мировоззренческий и литературный диалог, который в немалой степени определил содержание и энергию литературного процесса второй половины XIX века. В силу особенностей личности, характера дарования, мировоззренческой позиции и волею жизненных обстоятельств Тургенев был мостом, связующим звеном практически между всеми ведущими деятелями русской и западной культуры своего времени. Те же Достоевский и Толстой никогда не встречались и не общались напрямую, только опосредованно, в том числе через свою полемику с Тургеневым. Великий художник, Тургенев был для своих современников и для пришедшего в литературу уже после его смерти Чехова точкой отсчета и отталкивания, предметом восхищения и зависти, источником вдохновения и раздражения, он был мерилом, «мерой» – и эту же роль играл на общественном поприще. Правда, Мережковский, давший Тургеневу замечательно точное определение – «гений меры», позже скорректировал его на понижение: «поэт вечной женственности». Сомнительный комплимент, если учесть вложенный в него смысл: Тургенев, по Мережковскому, почти не видит «всей мужественной половины мира» (потому, дескать, и не понимает Толстого и Достоевского), «зато женственную видит так, как никто»[382]. Заметим, что Достоевский и Толстой тоже «не понимали» друг друга, а Мережковский пишет эти заметки во время Первой мировой войны, накладывающей соответствующий отпечаток на ход и содержание мыслей. К тому же в самой концепции его содержится очевидное противоречие: если «германо-романский Запад мужествен», а «славяно-русский Восток женствен»[383], то именно «женственный» Тургенев должен быть истинным выразителем последнего, в то время как, по мнению Мережковского, он не понимает в России «чего-то главного»[384]. Тургенев понимал Россию очень глубоко и полемически остро, но – по-другому, нежели Толстой, Достоевский, а следом за ними Мережковский и многие другие. Но в данном случае для нас важно подчеркнуть то обстоятельство, что в этом рассуждении в очередной раз, пусть и в весьма спорном варианте, зафиксирована взаимодополняемость, русских национальных гениев, их взаимонеобходимость друг другу и национальной культуре. Именно эта идея положена в основу нашей книги. И именно поэтому в заключение представляется логичным и важным еще раз взглянуть на Тургенева глазами Толстого, который почти на три десятилетия пережил своего старшего товарища, пережил всех деятелей культуры XIX века и даже пришедшего им на смену Чехова, и в этой принципиально иной и очень непростой жизни, в новых обстоятельствах и в новые времена, вновь и вновь вспоминал Тургенева и продолжал начатый с ним полвека назад разговор – «после смерти», в литературном бессмертии.

Через семнадцать лет после дуэльной истории 1861 года и разрыва отношений (точнее, личных контактов) Толстой первым сделал примирительный жест. Сергей Львович Толстой связывает это с «новым религиозным отношением»[385] отца к жизни, ставшим следствием духовного кризиса. Существенную роль, по-видимому, сыграло и другое событие 1877 года: «Смерть Некрасова поразила меня» [Толстой, 62, с. 369], – признается Толстой в письме к Н. Н. Страхову. Тургенев старше Толстого на десять лет, часто болеет, есть опасение не успеть. Но главное все-таки другое – то, что не могла перечеркнуть никакая ссора и о чем сказано в письме Толстого к Тургеневу от 6 апреля 1878 года: «Мне так естественно помнить о вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня. Я помню, что вам я обязан своей литературной известностью, и помню, как вы любили и мое писанье и меня»; «…зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего» [Толстой, 62, с. 406–407].