Тургенев в русской культуре

Даже «реальный критик» Добролюбов, целенаправленно использовавший литературное произведение для извлечения из него социально полезных выводов, по поводу «Дворянского гнезда», по собственному признанию, не смог дать отчета, вернее, решил этого не делать. Заметив, что «Лаврецкий принадлежит к тому роду типов, на которые мы смотрим с усмешкой», усмехнуться в данном случае не смог, а признался, что «над таким положением поневоле задумаешься горько и тяжело», и не стал ввязываться в полемику по поводу отразившегося в романе «огромного отдела понятий, заправляющих нашей жизнью», а просто разделил «единодушное, восторженное участие всей читающей русской публики»[74]. Это очень показательная с точки зрения силы эстетического воздействия реакция, так как по своему общественно-политическому наполнению «Дворянское гнездо» едва ли не более острая вещь, чем «Рудин». В то время как «люди рудинского закала», по мнению Добролюбова, к моменту написания «Дворянского гнезда» потеряли «значительную долю своего прежнего кредита» – в новой ситуации «Рудиным просто делать нечего»[75], – Лаврецкий, принадлежа уходящему в прошлое социально-эстетическому миру дворянских гнезд, в то же время олицетворяет стоящую перед выбором Россию. В нем и его судьбе сошлись по крайней мере три основные социально-исторические тенденции: с одной стороны, приверженность инерции (традиции), тяготение к стабильности, тишине, «сну» – «байбачеству»; с другой – неизбежная вовлеченность в текущие сложные и болезненные процессы социальных преобразований; с третьей – необходимость идеологического самоопределения, выбора между умеренным славянофильством, в пику негативному личному опыту пребывания за границей, идеализмом рудинского типа, представленным Михалевичем, и либерально-западнической позицией, декларируемой «государственником» Паншиным.

Автор очевидно симпатизирует герою, предпочитающему народную правду и готовому к «смирению перед нею», жаждущему «пахать землю <…> и стараться как можно лучше ее пахать», ибо его выбор не умозрителен, а оплачен личным опытом страданий и скитаний. По наблюдению Б. Ф. Егорова, именно в тургеневском цикле статей Аполлона Григорьева, в его размышлениях о Лаврецком, «появляется зародыш будущего “почвенничества”, идеологии, которую Григорьев станет подробно развивать вместе с Достоевским два года спустя»[76].

Спор о путях развития России между представителями разных идеологических течений не разрешен в романе, ибо в самой жизни он, в сущности, еще только набирал остроту, и Тургенев вновь и вновь будет возвращаться к нему в «Накануне», «Отцах и детях», «Дыме», «Нови». В «Дворянском гнезде» взыскующее о завтрашних путях развития настоящее через пространную, разноликую историю рода Лаврецких тесно сопряжено с прошлым, которое отнюдь не кануло в лету. Герой не только подпитывается и укрепляется воспоминаниями – отнюдь не идиллическими, между прочим, картинами жизни дворянского гнезда – но и незаметно для самого себя поддерживает старый уклад: в то время как он сидит с трубкой табаку и чашкой холодного чаю у окна, белоголовый старик Антон, «которому уже стукнуло лет за восемьдесят», стоит у двери и, «заложив назад руки», ведет «свои неторопливые рассказы о стародавних временах».

И личная драма Лаврецкого и Лизы Калитиной незримыми, но прочными нитями связана с устоями мира, в котором они взращены и которому принадлежат.

Тема любви получает в этом романе совершенно удивительное по своей поэтической силе и выразительности решение. С одной стороны, трогательный романтический дуэт Лаврецкого и Лизы сопровождается нарастающей параллельно ему и в неразрывной связи с ним темой старого музыканта Лемма, который, при виде рождающегося на его глазах чувства, стряхивает с себя бремя застарелого горя, болезней, неудач и, вдохновленный чужим, но не чуждым ему счастьем, создает гениальную музыку – гимн торжествующей любви. Но за минутным торжеством следует крушение всех надежд – и, как отражение и следствие его – угасание, творческая смерть так и не реализовавшего свой гений композитора. С другой стороны, в пронзительную мелодию любви, еще в момент ее зарождения перебиваемую дилетантскими музыкальными упражнениями Паншина, чудовищным по своей «невинной» пошлости диссонансом вторгается лукавая и веселая «шансонетка» Варвары Павловны, и сложный, драматический, пронзительно лиричный дуэт чистых и высоких душ заглушается простеньким, бойким дуэтом дилетантов-имитаторов, а мелодия Лаврецкого и Лизы растекается двумя отдельными трагическими темами.