Туркестан в имперской политике России: Монография в документах

Судя по риторике представленных документов, мессианство можно было разделить на его активные и пассивные формы. В первом случае за дело брались члены мессианских сообществ, выполняя свою прямую функцию[513]. Для них православное мессионерство совпадало с имперскими интересами государства. Более трезвая оценка возможностей, а самое главное, последствий мессионерства исходила преимущественно от военных и чиновников на местах, в частности, от фон Кауфмана (1867-1882). В опубликованных здесь документах хорошо представлена его позиция относительно мессианства (как мусульманского, так и православного) в Степи. Он не жаловал ни тех, ни других. Так, фон Кауфман оставил без ответа письмо обер-прокурора Святейшего Синода графа Д. А. Толстого, просившего поддержать распространение христианства в Степи[514].

Судя по остальным документам в этом же деле, фон Кауфман одновременно препятствовал созданию специальной (Особой) Комиссии, в задачу которой входило остановить «неблаготворное влияние татарских и сартовских мулл», которые, как утверждается, всячески старались распространить ислам среди киргиз (казахов).

Вопрос о создании названной Комиссии был положительно решен только после смерти фон Кауфмана (1882) и сразу после неудачного губернаторства М. Г. Черняева (1882-1884)[515]. Следующий генерал-губернатор – барон Н. О. Розенбах (1884-1887) – принял решение о создании такой Комиссии, согласившись с доводами Н. П. Остроумова. Комиссия проработала два года и была распущена в связи с недостатком средств.

Однако начальники округов и уездов, где компактно проживали казахи или киргизы (в первую очередь Сырдарья, Семиреченск, Аулие-Ата, Ош), очень часто обращались в Канцелярию генерал-губернатора с просьбами дать справки по поводу того или иного ишана, который раз или два в году появлялся среди казахов или киргиз, кого он издавна считал почитателями (мухлисāн) либо последователями (муридāн) своих предков. Естественно, визиты сопровождались публичными выступлениями (ма′виза) ишанов и традиционными сборами подношений (назр, садака), что тоже сильно раздражало местных начальников.

В качестве примера в первом разделе мы привели текст рапорта начальника Аулиеатинского уезда военному губернатору Сырдарьинской области по поводу активности в его уезде некоего ишана Таджи-хан Ишана, сына наманганского ишана Таш-хаджи Шах-Ахмада (в этой же папке хранятся очень похожие рапорты из названных уездов). В 1889 г. Таджи-хан решил направиться в Аулие-Ата, чтобы перестроить мечеть (из жженого кирпича), которую возвел его отец, и по его же завещанию построить рядом медресе. Ишан приступил к сбору средств и начал строительство. Начальник уезда пишет, что до этого в поведении Ишана «ничего предосудительного не замечалось». Тем не менее начальник уезда просит разрешения удалить Таджи-хана из уезда «ввиду вредного влияния его на население и поборы с населения в виде пожертвований на медресе». В чем его вредное влияние и почему добровольные и традиционные пожертвования в пользу строительства медресе названы «поборами», начальник не объясняет.

Совершенно далекий от знания местных реалий чиновник, естественно, прибегает к репрессиям, столкнувшись с незнакомой традицией, связанной с т.н. ишанизмом, имеющим давнюю историю. Именно суфии (либо выходцы из знаменитых семейных кланов суфиев – шианы) вплоть до XVI века принимали участие в исламизации казахов, а позже признавались ими в качестве духовных наставников[516], поскольку среди казахов собственных духовных предводителей было не много.

Несколько отвлекаясь, замечу, что в случае активности ишанов в Степи нельзя говорить о предпринимаемой ими «исламизации казахов», как это мы читаем во множестве представленных ниже документов[517]. Традиция духовного «кормления» ишанами жителей Степи возникла намного раньше колонизации края. Более того, казахи или киргизы (по крайней мере, подавляющее их большинство) были исламизированы намного раньше[518], придерживаясь лишь выработанных в своей среде форм бытования ислама[519] в силу специфики кочевого образа жизни и при слабом развитии мусульманских институтов; они довольствовались минимумом ритуальных предписаний, которые американский исследователь Б. Привратский удачно назвал «религиозным минимализмом»[520].