Тусклый Свет Фонарей

[2] Хэй Сянкэ (1025-981 гг. до Я.Л.) — легендарный мудрец древности, первый из известных Великих Мудрецов. Согласно легендам, родился ещё до переселения в Цю, по некоторым записям, в 1854-м до Я.Л. и, будучи величайшим магом, прожил несколько сотен лет. Более приземленные утверждают, что реальный человек с таким именем родился в 1025-м году до Явления. Правда, он действительно будто бы утверждал, что в прошлых жизнях жил в ином мире, и что в очередном перерождении оказался среди тех, кто прошел сквозь Врата. По сути, основоположник синской магической традиции. Первым изложил свои взгляды, касающиеся инородности людей в Цю и враждебности к ним изначальных её обитателей. Утверждал, что в силу своих уникальных способностей и опыта способен отличить изначальные элементы мира от привнесенных. Более того, известные ему элементы он перечислил, рассказал о способах различения, и о том, как и с чем следует (или не следует) взаимодействовать. Был жрецом и потому, подобно своим предшественникам, упор делал на общение с богами и духами. Первым выделил элементы и стихии, составил таблицы соответствия и привязал это, в числе прочего, к техникам гаданий. Полагал, что главная цель людей — выжить во враждебной среде. В числе прочего занимался медициной. Пропагандировал накопление и распространение знаний. Умер предположительно в 981-м году до Я.Л. в возрасте 44 лет и был советником Золотого Императора, основателя империи Хуандигоу (ок. 1000 до Я.Л. — 280 после Я.Л.).

[3] Мифическая птица юга с красным оперением, её элемент — огонь.

[4] Речь о пентаграмме у-син, состоящей из пяти стихий (огонь, земля, металл, вода и дерево) и трех кругов — порождения, преодоления и контроля. Традиционно, помимо философии, у-син широко используется в традиционной медицине, гадательной практике, боевых искусствах, нумерологии, в искусстве фэн-шуй. В данном случае пентаграмма использовалась синским магом для создания магического круга, действующего так же, как и традиционные магические круги — как препятствие для прохода духов и т. п., а также с ещё одном целью — «оживления фамильяра» (аналога шикигами, по-китайски это шишэнь(式神)).

[5] Хотя однозначного запрета на ложь у подобных существ нет, и они-таки вполне могут к ней прибегать, тем не менее они обязаны держать свои обещания и не нарушать клятвы, иначе их ждет наказание — снижение ранга или уровня силы, что в некоторых случаях может быть действительно критично. То, что хули-цзин в данном случае не соглашается сразу, а начинает выторговывать себе более приемлемые условия, это косвенно подтверждает.

[6] В данном случае это соответствует 23 ноября 755 года.

Глава 20. Лик на дне серебряного сосуда

Зима в Цзиньгуанди начинается раньше, а завершается позже нежели в моём родном Цзыцзине. Пятый год правления императора Цилинь Цзяо отличился тем, что начавшаяся довольно рано зима на Праздник Фонарей лютовала ещё в полную силу[1], хотя таких же снегопадов, что случались на исходе предыдущего года, более не происходило, и солнце всё чаще являло свой лик.

Лишь в начале второго месяца начались дожди и стали размывать снег, однако ж воздух стал согреваться ещё раньше, и на семнадцатый день первого месяца[2] на сливах мэй в саду моего наставника набухли бутоны, а неделю спустя распустились и сами цветы. Очарованный их благоуханием и нежными розовыми лепестками, оживлявшими своим обликом даже безжизненный заснеженный сад, я с дозволения учителя срезал одну ветвь и поместил в расписную желто-зеленую вазу в своей комнате. Укладываясь спать, я подумал о том, что куда лучше она бы смотрелась в полностью белом или зеленом сосуде, но такого, увы, у меня не было — приходилось довольствоваться подарком моей матушки на мой двадцать седьмой день рождения.

Солнце светило так, что я, прикрывая глаза ладонью, всё никак не мог взять в толк, утро теперь, день или вечер, и лучи его словно отскакивали от бесконечной россыпи цветущих деревьев, преломляясь и искажаясь. Трава и листва казались высеченными из малахита — такой непривычно-яркой была их зелень после долгой зимы, а цветы на ветвях застыли белыми, розовыми и пурпурными облаками, и повсюду разливались благоухание и пение птиц. Впереди виднелась хижина, но не успел ещё я разглядеть её толком, как позади раздался голос: «Вот здесь я нынче и живу, Байфэн».

Я обернулся и увидел улыбающуюся Маранчех в белом жуцуне[3] и с распущенными волосами. Испугавшись такого её облика, я с тревогой спросил:

— Отчего ты в белом?

— Не бойся. Белый — ведь не только цвет смерти, но и цвет очищения и святости. Я отыскала свой путь, встала на него и шагаю вперед, к бессмертию.

— Пускай, но отчего не убраны твои волосы?

Маранчех рассмеялась и ответила: «А это от того, что я так и не сумела найти достойной заколки — из серебра и с жемчужиной. А ты, стало быть, мечтаешь о белой вазе?». Я кивнул, и в этот раз раздался непонятный стук. Маранчех с досадой цокнула, а я…пробудился.