Тусовщица

И пока я укладываю документы, удаляю все с жесткого диска, снимаю со стен своего кабинета картинки и записки, я изумленно размышляю над тем, что никто из этих бесхребетных мудаков даже не подошел ко мне и не выразил сочувствие, как этому занудному парню, Раулю, которого уволили несколько месяцев назад. Да, я ни с кем из них не подружилась — Брайан, по сути, был единственным человеком, с которым я здесь общалась — но неужели ни йоты человеческого сострадания не проникло в эти холодные сердца? «Они что, решили, будто увольнение — это заразно?» — думаю я, зашвыривая в коробку неиспользованные блокноты, кипы канцелярских листочков и упаковки ручек «Юниболл», и, поднимая коробку, посылаю «Эбсолютли фэбьюлос» ко всем чертям. Кока, которую мой организм перерабатывал последние двадцать четыре часа, явно из него полностью вышла, оставив меня изнеможенной и обезвоженной, но мое стремление поскорее убраться отсюда пересиливает унижение. Я направляюсь к лифту, молясь про себя, чтобы не натолкнуться там на Стефани, потом в конце концов добираюсь до своей машины, где и разражаюсь истерическими рыданиями.

Потом вспоминаю, что в гараж может спуститься Брайан, Роберт или еще кто-нибудь из «Эбсолютли фэбьюлос», поэтому усилием воли вывожу машину из гаража. Потом каким-то образом добираюсь до дома, захожу в квартиру и сразу же ложусь спать.

Глава 11

— Это ужасно нечестно, — говорю я маме. — И вообще, я могу подать на них в суд за беспричинное увольнение.

— Ох, детка. — «Ох, детка» — это все, что я слышу за время нашего неприятнейшего разговора. В последнее время мне казалось, что я перестала разочаровывать свою мать, и она смирилась с тем фактом, будто я вечно делюсь с ней новостями, которые не вызывают у нее ничего, кроме разочарования, поэтому в ее голосе слышится лишь грусть, и меня это возмущает.

— Мама, все будет хорошо, — успокаиваю я. — Даже лучше, чем хорошо. — Этот разговор происходит после практически бессонной ночи, потому что после того, как я вчера вернулась с работы, я ненадолго вырубилась, а потом, проснувшись, сразу позвонила Алексу и всю ночь нюхала свой грамм, бесконечно прокручивая «Black Eyed Peas»[28]. Прослушивание до одурения этой песни дало волю пространным рассуждения, и я поняла, что издательский мир попросту не оценил моих дарований и что пора найти другое место, где мне воздадут по заслугам. — Я подумываю заняться чем-нибудь другим, — говорю я ей. — Может, попытаю счастья в кино. Я ведь в Голливуде живу.

Мама еще пару раз потчует меня своим «Ох, детка» и не говорит ни слова в утешение, что, по моим понятиям, должна делать каждая любящая мать. Никаких заверений в том, что я, конечно же, права, и заявлений, что никто не смеет недооценивать ее девочку, она ведь совершенно особенная.

— Позвони лучше отцу и поговори с ним насчет денег, — говорит она наконец, прежде чем положить трубку. — И держи меня в курсе.

Дело в том, что мои финансы вверены попечителю. Когда мне исполнилось восемнадцать и я должна была получить деньги, папа убедил меня переписать их на них с мамой. Так что у мамы с папой одинаковая ответственность, но все полномочия по принятию решений мама переложила на папу, и он решает, увижу ли я когда-нибудь эту наличность. Тот факт, что теоретически деньги принадлежат мне, но я не увижу их, пока мне не исполнится сорок пять или сколько-то там, обычно вызывает споры. Но убеждать отца в том, что мне нужны наличные и что я их заслуживаю, по-моему, сложнее и связано с большими угрызениями совести, чем работать за гроши.

Однако сейчас, естественно, у меня нет возможности эти самые гроши заработать. «Я хочу работать, — думаю я, набирая номер отца. — Но мне не дают». И, рассказывая папе о случившемся — ему преподносится версия, будто меня уволили, несмотря на то, что я очень добросовестно выполняла свою работу, а оба босса конченые засранцы — я даю себе обещание, что выдержу этот разговор и не заплачу.

— Значит, шансов нет, что они передумают и возьмут тебя назад? — спрашивает он.

— Папа, ты что, не слышал меня? — хнычу я, невероятно раздосадованная его невнимательностью. — Я сама не хочу возвращаться. И вообще, я ухожу из издательского дела и собираюсь попробовать себя в кино.

Он вздыхает.

— Сколько тебе нужно на жизнь? — спрашивает отец, целиком проигнорировав мои планы на будущее. — Каков твой бюджет?

Папа вечно мучает меня дурацкими «бюджетными» вопросами: сколько я трачу на химчистку, на прокат видеокассет и прочую ерунду. Это действует на меня чертовски угнетающе. Какое-то преступление против жизни — то занудство, с которым он подсчитывает каждый цент, несмотря на то, что их довольно много.