Твое имя

– Я знаю, что ты не он, – сказала она в слезах. – Но я чувствую себя ужасно взволнованной и смущенной, говоря о Муне при тебе. Ты только притворяешься им, но я уже знаю, что сделала бы для тебя все, что угодно. Ты заставляешь меня смеяться, плакать и кричать. Ты делаешь все это намного лучше и быстрее, чем мой бывший. Ты – сверхчеловек, вытеснивший его из моей головы. Раньше я думала, что никогда не смогу полюбить никого другого. Но не так давно, когда мы с бывшим снова сошлись, я продолжала с ним встречаться только потому, что я хотела, чтобы ты был нашим сыном. Я заставляла его фотографироваться с пустым пространством между нами, потому что там должен был быть ты.

В моей спальне было большое квадратное окно, которое открывалось, как дверь. Было воскресное утро. Внизу была безлюдная, не имевшая никакой растительности улица. Создавалось впечатление, что такой она стала благодаря человеку. Воздух был насыщен запахами мяса, приготовленного в масле, свежесваренного кофе и сигарет – всеми видами горящих веществ, имеющих очень насыщенный вкус. Слева возникла молодая пара, одетая в черное. Они были сонными и шли, спотыкаясь. Самым примечательным в них было то, что они не испытывали бешеного желания друг к другу. Вдалеке зазвенели церковные колокола. Я не могла даже представить себе, чтобы кто-нибудь сейчас сидел в том храме на скамьях.

Я открыла свой блокнот и продолжила писать рассказ о Муне и Т/И. Пара переезжает в Сеул, чтобы Мун, который был приемным ребенком, мог найти свою биологическую мать. Ни один из них не знает корейского, поэтому Т/И предлагает им вместе пройти языковой курс:

– Я – американка корейского происхождения. Ты – немец корейского происхождения. Когда мы говорим по-английски, тебе трудно выразить себя. Когда мы говорим по-немецки, я изо всех сил пытаюсь выразить себя. Но если нам будет нужно говорить по-корейски, мы будем в одинаково сложной ситуации.

Они записываются на занятия, садятся, поднимают глаза на доску. Дома они закапываются в рабочие тетради. Фонетика, незнакомая этим двум иностранцам, рождает морщины вокруг их ртов. Их губы приобретают новую форму. Они становятся лучше в поцелуях.

Мун узнает, что его биологическая мать была опытной танцовщицей, которая погибла в автокатастрофе по дороге на выступление. Он представляет, как ее тело, источник его жизни, зажатое между мягким сиденьем и металлической стенкой автомобиля, истекает золотыми каплями танца.

Он начинает брать уроки танцев. Но быстро превосходит одного учителя за другим. Поэтому он решает заниматься самостоятельно. Т/И убирает мебель, чтобы у Муна было больше места для практики. Она сидит в углу и восхищается тем, как быстро развивается пластическая лексика его тела.

Они оба поражены тем, кем он был изначально. Он даже придумывает странные и оригинальные позы в постели. Она пытается втиснуть в них свое напряженное тело. Затем они дышат, и дышат, и дышат.

– Я завидую тебе, – шепчет она, кладя голову ему на грудь. – Теперь, когда ты умеешь танцевать, ты будешь перемещаться по миру иначе. Ты не видишь дорог. Ты видишь только километры сцены. Без отца, без матери. Я люблю тебя, я люблю тебя.

На следующий день, во время тренировки, Мун вскидывает руки вверх. Он запрокидывает голову, чтобы посмотреть на свои пальцы. Они выпрямились так, словно он был готов принять дар. Он делал это идеально: ни жадности, ни притворного равнодушия.

То, что происходит дальше, – это танцевальный подвиг, который не поддается описанию. Т/И жаждет узнать все о своей жизни. Она чувствует, что весь спектр ее возможных знаний заключен в этом танцевальном движении. Она находится под сильнейшим впечатлением. Ей кажется, что соприкосновение с правдой дает ей изобильную интенсивность восприятия. Движение не выражает эмоцию, которую можно измерить количественно, оно само является мерой. Это слишком много и в то же время ничего. Мун перенасытился, но конечный баланс равен нулю. Его движение – это содержимое чаши, но не сама чаша. У его движения нет вместилища, с помощью которого можно было бы осмыслить излишек.

Каким бы ни было это движение, я была уверена, что Мун никогда раньше его не делал. Также я была уверена, что не было ни одного человека в мире, который мог бы его повторить.

К тому времени, когда я опубликовала последнюю на тот момент главу на «Архимидже», на улице уже стемнело. Когда я поднялась и вытянула руки над головой, мне стало интересно, смогу ли я сымпровизировать таинственный танец, придуманный мной, – танец моих грез о Муне. Я попробовала это сделать. Все мое тело взорвалось болью. Руки и ноги должны были двигаться туда, куда они не могли. Мышцы просили напрягаться и расслабляться одновременно. Моя голова была отдельным человеком, который, как я думала, только что вышел из тюрьмы. Это было так плохо, так бессвязно. Запыхавшись, я рухнула на кровать.