Твой путь (СИ)

Я был обескуражен, подавлен, совершенно растерян. Оставшись посреди того бескрайнего поля с маленькой Региной на руках, которую к тому же надо было как-то привести в чувства, я совсем не знал, что делать. Нарушить обещание, данное брату, не мог только по зову совести, ведь я поклялся никому не рассказывать ни о его союзе, ни о проявлениях силы. С другой же стороны — это было неправильно. Я прекрасно понимал, что мама этого не переживёт. Она потеряла любимого супруга, раны ещё не затянулись, и уход Рейна, совершенно осознанный им самим, стал бы для неё ударом. Знаешь, говорят, что раны, нанесённые Тьмой, не заживают? Тьма не обошла стороной и Мэйгрид, только раны не были заметны. Они проявлялись в бесконечной печали взгляда, преждевременным морщинкам, первым серебристым прядям в довольно-таки молодом возрасте…

И всё-таки мне пришлось рассказать ей обо всём. Не могу сказать точно, чему она поверила, а чему — нет, потому что она была очень далека от магии, не относившейся к целительству. И хотя молчание Регины говорило само за себя, я видел, что мама мне всё же не верит, а если и верит, то с большим трудом. Регина была очень напугана, мы перепробовали всё, что смогли найти из старых заклинаний, рецептов и обрядов, чтобы вернуть ей голос, но у нас не получилось.

Я правда очень благодарен матери за то, что она поддержала меня, не отвернулась. Мы вместе искали Рейна, хотя оба понимали, что это делать бесполезно, а другим сельчанам отвечали, что он уехал в соседний гарнизон. Помню, я переживал, тревожился за него, хоть мама и говорила, что сама сила хранит тех, кто сам вступает на путь её. А потом Свартрейна хватились в самой крепости: я исправно являлся на службу уже вторую седмицу подряд, а он всё не возвращался. К тому же, когда в тот самый соседний гарнизон послали гонца, он вернулся ни с чем: никто из молодых ратников не приезжал и уж тем более не оставался там на столь долгий срок.

Свартрейна начали искать. Я пытался помочь, зная, что именно и как с ним случилось, но люди конунга Торейда не поверили ни единому моему слову. И более того: сложив две детали вместе, они сообразили, что в тот день — последний день, когда моего брата видели живым и невредимым, — с ним были только я и Регина. К моему облегчению, сестрёнка осталась вне подозрений: на что способна маленькая немая девочка всего шести солнцеворотов от роду? Ни на что… Поэтому и её, и маму оставили в покое.

А вот для меня служба в гарнизоне кончилась. Комендант крепости, назначенный вместо моего отца, добился позволения провести суд, с дознанием, разумеется. Помню, как среди ночи они ворвались в наш дом — мои товарищи, соратники, те, с кем я был дружен уже не первую весну, — они по приказанию командира отвернулись от меня, предали. Перевернули вверх дном всё наше просторное и богатое подворье, не знаю уж, что хотели найти за зеркалами, в деревянных ящиках, на задворках… И после этого обыска мне приказали идти в крепость — такова воля конунга и начальника нашего гарнизона.

Помню ещё, что отказывался идти с ними. Я не представлял, что овладело мною, и уже потом, спустя долгое время, понял, что это Тьма впервые вырвалась наружу, в момент опасности. Хорошо, что мама и Регина были на улице: мощный всплеск силы разнёс несколько комнат в щепки, зарево пожара всколыхнулось выше деревьев, люди, пытавшиеся увести меня какой-то минутой ранее, лежали в нескольких саженях от меня — они были мертвы, и в их телах осталось мало чего человеческого, словно сама стихия коснулась их своим пламенным дыханием. Конечно, мне не было известно, что Тьма, проявляясь впервые, может нанести непоправимый урон и вытянуть все силы из своего хранителя. Последнее, что осталось в моей памяти из той ночи, — мама, бегущая к нам по лестнице, и беспредельный ужас, написанный на её лице.

Я очнулся в каменном мешке. По-другому место, в которое меня бросили, описать нельзя. Это была темница, находившаяся глубоко под землёй, и потолок со стенами не осыпались только потому, что были выложены камнями сверху донизу. Там не было ничего, кроме небольшой связки грязной соломы на полу и засохшего куска хлеба, чуть тронутого плесенью. Дверь была, конечно, заперта, а прутья решётки располагались слишком высоко, чтобы дотянуться до них: на добрых пару локтей выше человеческого роста. Я чувствовал, как страшная сила бушует и клокочет, словно бурное море, где-то внутри, знал это и почему-то совсем не боялся. Понимал, что мог бы разогнуть решётку, если бы дотянулся до неё, не задумывался, куда бежать, главное — куда-нибудь подальше отсюда… Всё было тщетно. Я метался по своей тюрьме, как посаженный в клетку зверь, и не мог найти выхода, унылое молчание бесчувственных серых камней было мне ответом, куда бы я ни оборачивался. Поначалу люди из гарнизона приходили ко мне, приносили еду и воду, но я не принимал ничего из их рук, бросался на них, думая справиться с ними и вырваться хотя бы в каменную галерею, а там до свободы уже каких-нибудь пару шагов.