Твоя итальянская кровь (СИ)

Еврей прибыл домой, швыряя на крючок пальто. Тело его изнывало в усталости, и он прошёл всего два шага к центру прихожей, как на Альфреда налетел мальчик шести лет, запрыгивая на руки и обнимаю того за шею.

— Пааап! — вскрикнул ребёнок, обнимая отца сильнее, а еврей ласково целовал мальчика в светлую макушку и висок, взъерошивая густые волосы.

— Привет, — целовал Алфи сына, — Привет, мой сорванец, да, — улыбался он через усталость и боль, наблюдая, как на лице его маленького мальчика заживают мелкие ожоги, покрытые тонким слоем бриллиантовой зелени, — Как твои болячки, Луи? — спрашивал его мужчина, проходя к столовой, неся сына на руках.

— Почти прошли, но дядя Эдди просил не снимать лоскуты, иначе попадёт грязь, — рассказывал мальчик, демонстрируя отцу намотанные плотные бинты на детские руки.

— Дядя Эдди правильно говорит, — заметил еврей, опуская сына на стул, почти не замечая прислуг и няньку.

Женщины суетились. Кто-то подавал ужин, кто-то салфетку. Няня Виктория покорно ждала Луи с книжкой в руках.

— Давай спать, Луи, ага. Почти… — глянул на часы еврей, — Полночь, Луи! Марш спать!

— Но, пап! А я… Я… — Алфи потрепал малыша по волосам, подтолкнув его в распоряжение няни, глянув на неё.

— Чтобы через десять минут мой сын спал, да?

Луи обиженно побрел с нянькой в сторону лестницы, окинув отца печальным взглядом, что сел за стол, хватаясь за серебряную вилку.

Алфи принялся за ужин, и к нему присоединился Исмаил — молодой, но очень ответственный водитель.

Еврей закинул в рот кусочек мяса, без аппетита пережевывая его, и наблюдая, как Исмаил улыбается, смотря на друга и босса в одном лице.

— Ты сегодня какой-то никакой для главаря еврейской группировки. Где настрой? — спросил мужчина, начиная есть.

Алфи откинул вилку, складывая руки в замок над тарелкой.

— Тебя когда-нибудь предавали, а? Не так, чтобы по мелочи, типа когда бабка на рынке за две селёдки со сдачей обманула? — махнул еврей рукой, — А крупно, когда отдаёшь человеку душу, как котёнка слепого, — сложил руки в чашу еврей, протягивая их в сторону друга, — И та самая берет твою душу, смотрит на неё, гладит, целует, шепчет о том, как она её любит, а потом в один миг, хуяк, блять, об стену и разбивает душу нахуй, да? Кровища на стене, а сама душа валяется и признаков жизни уже не подаёт, да. Бывало, а? — отпил Алфи чай, опустив глаза.

— Нет, — признался Исмаил, — Не бывало. Как Луи? Как его ожоги?

Еврей окончательно оставил попытки поесть, отбрасывая вилку, закрывая пальцами глаза, пытаясь отогнать горькое воспоминание.

Полтора месяца назад

— Папа! Не хочу! Неееет! — кричал Луи, не выпуская отца из рук, обхватив мужскую шею намертво, — Папа не уходи!!! — верещал малыш, заливаясь слезами, дергая отца за рубашку.

Алфи стоял белее снега, пытаясь оторвать от себя сына и отдать в руки медсестры, что понимающе пожимала плечами, вновь протягивая руки к ребёнку.

— Луи, без перевязки ничего не заживёт, мой милый, — трепетал еврей сыну, — Пожалуйста, потерпи ради меня, сынок, хорошо? — молил он ребёнка, что навзрыд бился в руках мужчины.

Малыш так боялся перевязок, во время которых с кожи снимали не только слои бинта, но и струпы с которых бешено лила кровь, а боль была такой сильной, что малыш терял себя в эти секунды.

Он уже знал, что большие и угловатые ножницы причиняют зло, боль и страдания, что тёмная баночка с каким-то раствором будет больно жечь, а строгий врач будет ругать нетерпеливого шестилетку.

— Папа! Не отдавай! — кричал он ещё пуще, цепляя еврея за волосы и бороду, но Алфи был сильнее и, отодрав от себя сына, рывком передал его медсестре, что влетела в кабинет и громко захлопнула дверь.

— Паапаа! — кричал Луи из-за двери, когда к руке поднесли те самые ножницы, и на него поднял взор тот самый строгий врач, — Пожалуйста, папа! Спаси! — верещал мальчик, смотря как снимают бинты и как отдирают его частички и нитки с бело-жёлтого трупка, где постепенно отделялась липкая жидкость.

А еврей стоял возле окошка, прильнув к нему, не сводя глаз с сына, потому что сердце разрывалось так же, как новый бинт, на части, как ткани Луи под антисептиком. Если Соломонс до этого момента думал, что худшее, что с ним случалось — это война, то он крупно ошибался. Самое худшее — это видеть как твой ребёнок, твоя кровь, твоя плоть страдает по твоей вине, как на схожем с твоим лице появляются слезы, как по детским пальцам бежит алая кровь. А ты в этот момент беспомощен и беспощаден, отрывая от сердца сына и передавая его в чужие руки. Это ли не предательство, пусть и во благо?

Малыша опустили с кушетки, и он побрел к двери, открывая ту почти здоровой рукой держа другую на весу, собирая губами слезы. Алфи рванул к нему, но Луи лишь пустился бегом в свою палату, не желая в ближайшие часы видеть отца.

***

Алфи посмотрел на Исмаила.

— Ему лучше.

Мужчины продолжили есть, и Алфи пытался хоть как-то накормить себя ужином, как сверху послышался топот, и Луи уже скакал по лестнице, напрочь отказываясь спать.