Твоя кровь, мои кости

— Ты всегда был мягкотелым. — Чудовище презрительно усмехнулось. — Этот мир питается сам собой. Он суров и беспощаден. Неудивительно, что ты провел столетия в его власти. Смерть — это урок, который ты, похоже, не можешь усвоить. Вот оно, простыми словами: твоя свинья была убита, потому что людям нужно есть, и мне тоже. Я не могу продолжать грызть кости бренных животных. Этого недостаточно.

— Если тебе нужен я, — сказал Питер, — тогда убей меня сам.

Это было встречено смехом, высоким и тоненьким, совершенно не как у Джеймса.

— Мы с тобой оба знаем, что меня поддерживает. Именно она должна быть той, кто убивает. Так же, как это должен был сделать твой отец в тот первый день в роще. Какая приятная помощь — его самопожертвование. Я годами поедал его останки. Я веками лакомился его костным мозгом.

Питер был слишком напряжен. Его терпение лопнуло, и он вскочил с кровати, голос сорвался на рычание.

— Этот разговор окончен.

Стоящий в узком дверном проеме зверь не сопротивлялся. Его улыбка превратилась в нечто острое и довольное.

— Столько лет прошло, — удивлялся он, — а ты такой же трус. Так и не смог набраться наглости и сделать то, что нужно, чтобы выжить.

Питер прерывисто вздохнул. Он подумал о том, как хоронит Джеймса на грязном дне могилы. Дождь все лил и лил. В тот день он сделал все, что от него требовалось, и будет сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь.

Он тихо сказал:

— Я сделаю все, что от меня потребуется. Я просто хочу домой.

— Домой, — зверь цокнул языком. — Бессмертие тратится впустую на таких мальчиков, как ты. Тысяча маленьких жизней, а ты даже не знаешь значения этого слова.

Питер отвел взгляд и оказался лицом к лицу со своим собственным далеким отражением в зеркале на колесиках. После стольких жизней, проведенных в процессе превращения в новую, более дикую версию самого себя, он больше не узнавал свое отражение в зеркале. Трус, сопротивляйся течению в своей голове. Трус, трус.

Он закрыл глаза.

— Убирайся.

За дверью его комнаты снова послышалось тихое позвякивание клавиш пианино. Когда он открыл глаза, то был один, а из наклонного стекла на него смотрело его отражение.

***

К тому времени, как Питер добрался до гостиной, музыка стихла. В комнате было темно, шторы задернуты, солнечный свет пробивался сквозь них забавными золотыми бликами. От него углы казались темными и мерцающими, мошки висели в воздухе, как золотая пыль.

Он обнаружил Уайатт сидящей на скамейке, с пианино была сдернута простыня, а ее пальцы беззвучно двигались по клавишам. На крышке стоял увядающий помидор. Рядом с ним стоял пузырек с порошком, черным, как кости маленького мальчика, которые он выгреб из очага. Призрак мелодии повис в воздухе между ними.

Когда она не подняла глаз, он прочистил горло. На этот звук она приподняла подбородок, откинув волосы назад, открыв бледное, бескровное лицо.

— О, — сказала она. — Привет.

Чувство, пронзившее его, не было паникой — пока нет, — хотя и было чем-то пугающе близким. Он сделал полшага к ней и остановился, его взгляд скользил между медленно увядающей растительностью и бесцветным покровом ее кожи.

— Что ты здесь делаешь?

— Практикуюсь.

И тут он увидел, что она явно только что уколола мизинец. Красные капли кровавой росой окрасили слоновую кость. Он хотел сказать ей, что в этом больше нет смысла — Уиллоу-Хит был в опасности. Зверь находился в стенах, в полах, в теле мальчика, которого он похоронил пять долгих лет назад. Они не смогли бы изгнать его, даже если бы попытались.

Но сказать ей это означало бы сознаться в том, что он сделал.

— Ты не убийца, — сказала Уайатт, но она ошибалась. Он был воплощением смерти, до мозга костей. Он уничтожал все, к чему прикасался.

Сидя на скамейке, Уайатт взяла одну-единственную диссонирующую ноту.

— Ты знал, что музыканты на «Титанике», как известно, продолжали выступать, пока корабль тонул? Я всегда думала, что это довольно нелепо… где же инстинкт самосохранения, знаешь ли? Но теперь я понимаю. Что еще остается делать, когда ты умираешь?

— Ты не умираешь, Уайатт.

— Нет? — Она взяла другую ноту, и он вздрогнул. Она заметила это, глядя на него снизу вверх своим проникновенным взглядом. — В этом доме нет антибиотиков. Только немного ибупрофена с истекшим сроком годности.

Этот безымянный страх стал еще глубже.

— Тебе нужны антибиотики?

Она не ответила, но он достаточно отчетливо увидел правду по хитрому блеску ее глаз и капелькам пота на лбу. Она взяла еще один аккорд, и он сразу же узнал его. Это было начало старой ирландской песни, которую она обычно пела ему летом, когда он был слишком встревожен, чтобы заснуть.

— Покажи мне, — сказал он.

— Ни в коем случае. — Мелодия оборвалась так же быстро, как и началась. — Это отвратительно.

— Я гарантирую, что видел вещи и похуже. — Обогнув диван, он в три больших шага преодолел оставшееся между ними пространство. — Насколько все плохо?

— А тебе-то какое дело?

— Не надо так. Покажи.