Твоя заря

Как-то вечером под воскресенье появился он у нас на майдане в обществе тех самых молодых мастеров, известью которых едва не обжегся до слепоты, привел их Олекса в слободу к нам на гулянку, ведь музыка терновщанская и в Озерах признавалась непревзойденной. По случаю такого нашествия женихов терновщанские матери остерегали дочерей:

— Вы с теми захожими кавалерами не очень… Пройды, они всюду женихаются, на словах они все не женаты! Доверится ему девушка, а он венок сорвал и ищи ветра в поле…

Один из тех пришлых мастеров, красавец чернобровый, стройный, щеголеватый, начал в первый же вечер выспрашивать у девушек о Надьке Винниковне, интересовался, почему она на танцы не выходит, ведь в Полтаве славно танцевала, — и как раз его любопытство навело девушек на мысль: не он ли это и есть, Надькин соблазнитель?

Кем-то этот франт передавал Надьке, чтобы вышла в следующую субботу на колоды, но Винниковна на гулянке так и не показалась, хотя озерянская ватага вместе с Олексой была тут как тут, да еще и под хмельком все…

В Озерах между тем мастера взбирались со своими работами все выше, все ближе к небу, умели они то, чего Олекса не умел, и это, видно, наводило его на разные мысли. Потому что с каждым днем чаще задирал баламутную свою голову вверх, где на лесах, даже не привязывая себя, работали молодые мастера, посылая оттуда белозубые улыбки вниз озерянским девчатам. А этот их щеголь, самый красивый среди братьев, чернобровый Иван, который всегда брал на себя работу отчаянную, рискованную, бывало, нарочно вставал на совсем тоненькую дощечку, пугая небезразличных к нему девушек, в ужасе только охающих внизу, или ради шутки обнимал округлую, еще дырявую главу колокольни, — сквозь нее и облака просвечивали, — смотрите, мол, какой я, удавалось ли кому из ваших так вот поймать в объятия тучку небесную!

Наконец луковица купола готова, торчит над нею шпиль где-то в самых небесах, и уже близится тот день, когда будет свершаться действо самое опасное — будут поднимать тяжелый, кованный в кузнице крест на самую верхушку шпиля. Кто-то должен поднять его, вознести на высоту, от которой у хлебопашцев-озерян голова кругом идет, вознести и насадить кус железа, тяжелее плуга, на тот совсем тоненький шип, каким шпиль представляется людям снизу. Кому выпадет? Кто возьмется? Ибо пришлые те верхолазы, осознав свою исключительность, решили использовать момент и заломили цену прямо живодерскую, на которую озеряне не могли пойти не только из соображений материальных, но еще и из амбиции, считая, что таким грабежом хотят унизить общину. А подрядчики в свой черед заупрямились, не хотели поступиться ни одной копейкой и как раз в день завершающий, собрав свой инструмент, устремились в Козельск, сказав озерянам на прощанье: «Вы за нами еще и туда прибежите, потому что, кроме нас, никто вам на эту луковицу картуз не оденет». А поскольку день назначен был загодя и по всей округе пошла молва, людей по такому случаю собралось видимо-невидимо, больше, чем на ярмарку, со всех концов сошлись в Озера взглянуть на это неслыханное чудо вознесения. А здесь, оказывается, возносить некому: с теми грабителями каши не сварили, а местные — тот боится, тому не по силам, того жена не пускает, в общем, кому охота жизнью рисковать?

Здесь-то и настиг Олексу его звездный час. Вспомнили смельчака, его отважные ярмарочные сражения и дебоши, — почему бы не выручить этому удальцу и озерян своим бесстрашием? Женщины стали уговаривать да умолять Олексу, помоги людям, ты ведь тот, кто ничего не боится, и молодую жену тебе не оставлять, а мать вот сама тебе позволяет, хоть и слезы льет! И умолили. Повели озерянские женщины Олексу-бандита в ближнюю хату, и вскоре вышел он оттуда обновленный, как чей-нибудь нареченный, в чистой-пречистой рубахе, и чуб на нем причесан, и тут все словно впервые разглядели этого парня, что он же и собою недурен, пусть и губа разорвана, высок да яснолик, рваной своей улыбкой одаривает людей, и в глазах горят искры солнца, искры мужества и отваги перед опасностью — а что больше красит юношу, нежели мужество? В такой пречисто-белой рубашке Олексу как будто никогда и не видели, раньше вечно манишка у него была забрызгана кровью, а эта горит чистыми цветами, такую вышивают не для работы, хотя в тот день ему выпала, может, труднейшая из работ. Вот уже его, как молодого на свадьбе, перевязывают женщины рушником, длиною до самой земли, вышитым из тончайшего, на августовском солнце отбеленного полотна. Однако перевязывают парня не для почета и щеголяния, крепким этим рушником привязан Олексе на спине и огромный крест, кузнецами кованное железо, которое весом будет небось пудов сто. Напоследок мать Олексина подносит сыну к устам маленькую икону с козельской богоматерью на ней благословляет всеми попами проклятого юношу перед его дорогой в небеса.