Твоя заря

Живопись ярмарки уже ждала нас, такая пестрая, безудержная и раскованная, ну прямо как монументальные творения мексиканцев! Посреди площади возвышается сферический шатер карусели, он разноцветен, с кистями да колокольчиками, весь день его будут раскручивать, гонять местные мальчишки, а если выпадет счастье, так допустят и тебя до дышла: трижды покрутишь — один раз прокатишься! Этот катается, а тот уже под кустом травит, стошнило от кружения, изнемогает от избытка наслаждения.

На опрокинутой бочке стоит человек, горлан длинношеий, с коробом на груди, с попугаем на плече, и ровным, словно заведенным, однако далеко слышным голосом зазывает народ:

— Эй, коноводы, воловоды, хлебопашцы, столяры, крестьяне, горожане! Лавочники, дегтярники, целовальники, шаповалы, коновалы, портные и все иные! Проезжие, прохожие, миряне и цыгане, люди добрые, сходитесь, сходитесь на потеху! Иллюзии показывает, судьбы предсказывает иностранец из Франции Маловичко!

А рядом:

— Налетай, налетай! Горшки, миски, малеванные, расписные, глазурованные! Возьмешь горлач — забудешь слово «плач»! Горшок без сдачи и свистелку в придачу!..

Целыми ватагами слоняются цыгане, пощелкивают кнутами, запальчиво препираются, торгуя лошадей, придирчиво осматривают их, гнедых, вороных и чалых: раздирают им губы до последнего коренного, хватают за хвост и закручивают его на самую спину коняге, прощупывают сухожилия, бьют одра кулаками под ребра, пока наконец с хозяином ладонь о ладонь: шлеп! Шлеп! Сошлись! О′кей!

Но недостает на этой ярмарке еще кого-то, неполная она какая-то сегодня… Олексы-заводилы нет. Где это он? Что случилось? Знал бы, что Винниковна тоже здесь, непременно явился бы, для нее выкинул бы что-нибудь такое, что всю ярмарку оглушило бы, ведь ради Надьки наш сорвиголова пойдет на все, ради своей любви ни пред какой фантастикой не спасует!

Так что же это за ярмарка без него? Однако, эй, коноводы, воловоды, столяры, хлебопашцы, слабодушные и бесстрашные, эгей, все добрые люди, а нуте-ка смотрите во-он в ту сторону!.. Точно ветерок перед бурей — нечто такое пронеслось, прошелестело по толпам:

— Олексу терновщанского ловят!

Не было, не было, и вот он, пожалуйста: как из-под земли вырос, чтобы взбаламутить всю ярмарку, там где-то среди моря голов, среди сплошного грай-гомона слышно все яснее: «А держите его! А ловите!» И уж люд, забыв о торге, вытягивает шеи в том направлении, лица у многих напряженно веселеют, — известно: какая ярмарка, где никого не ловят, не бьют?

— Гуляй, душа, без кунтуша! — слышен чей-то раскатистый выкрик над людьми и скотом, а душа эта опять забрызгана кровью, рубашка разодрана, чуб растрепан, вот эта душа с гиком бандитским, с веселой решимостью в глазу летит стоймя в тачанке, запряженной неизвестно чьими конями, пена клочьями прыскает от стальных удил… Вожжи натянуты струнами, Олекса держит их в руках, а так, будто в зубах, зубы то и знай сверкают белизной — он смеется! Тканная матерью белая рубашка вся кровью расцвечена — успел уже… Летит очертя голову, кони — как звери, гонит их, а куда? Неизвестно, как он оказался в тачанке, в одной из тех расписных, которые в цветах и колокольчиках спешили рано утром на ярмарку, песней колес будоража степь? Не иначе как силою вырвал ее вместе с конями у одного из тех, с кем дрался на храмах да ярмарках и кого ненавидит не меньше, чем они его. Они для него — все кровопийцы, пройды, сквалыги хуторские, жуки навозные, а он для них — бандит с разорванной губой, злыдень, голь перекатная, босяк слободской, ненавистнее его нет на земле. И вот вырвал чью-то тачанку, реквизировал насовсем или покататься одолжил, вожжи туго на руку намотал и гонит, распаляет беспрестанным бойким гиканьем и без того осатаневших уже коней, гонит да покрикивает на всю ярмарку: «Расступись! Разлетись!» — а завидев терновщан, лихо встряхивает чубом, весело орет в нашу сторону:

— Передайте Надьке, что видели меня! Скажите, что я смеялся!