Твоя заря

А когда захватчики опоганили станцию своими вывесками, бранью, топотом сапог, Софийка почувствовала, как станция утратила для нее притягательность, отпала малейшая охота бывать там, — никто из молодежи по доброй воле во времена оккупации туда не ходил, разве что нахватают в облаве шестнадцати-семнадцатилетних да силой погонят, запакуют в эшелон. Некогда любимая Узловая, теперь она только ранила душу. Обокрадена жизнь, Софийка ощущала, что никогда с этим не смирится. Счастливые минуты пережила Софийка, лишь когда наши стали налетать из-за Днепра, принялись чуть ли не ежедневно молотить проклятые фашистские составы, от которых всегда тесно было на колеях. Вот это начались представления! Вся степь глядела эти спектакли, ведь ставили их соколы из-за Днепра!

Унылостью руин встречает сейчас Софийку родная Узловая. И вокзал, и железнодорожные мастерские стоят обгорелые, зияют пробоинами, сажей чернеют закопченные стены. От привокзальных садов остались одни расщепленные стволы, вагоны лежат искромсанные, одну из платформ совсем сбросило взрывом с колеи, — лишь водонапорная стоит невредимо, как будто кто ее заколдовал!

Однако жизнь возвращается. На территории станции, несмотря на царящий там хаос, появился народ, спешат куда-то военные и штатские с лопатами, минеры пишут мазутом на задымленной стене вокзала свою резолюцию, свидетельствуют, что мин уже нет; деревья сверкают инеем, в ободранном скверике у пакгауза девушки-зенитчицы устанавливают орудие, нацеливают его длинной шеей вверх, в голубизну, хотя небо сейчас совершенно спокойно. На девушках тулупчики новенькие, и сами они ладны, подтянуты, шапки-ушанки сбиты набекрень как-то даже кокетливо; настроение девушек соответствует этому дню, соединившему в себе солнце и мороз и радость освобождения Узловой, — смех то и дело слышен из ямы-траншеи, где зенитчицы, сбившись стайкой, хлопочут у своего орудия.

— Беги к ним, Софийка, спрашивай!.. — Женщины остановились.

А едва Софийка стала приближаться к зенитчицам, девичий смех тут же угас, шапки-ушанки с выпущенными из-под них локонами застыли гурьбой у бруствера, и на разордевшихся лицах появилась напряженность. Что за цаца изволила к ним пожаловать? Видно, эта местная красотка лет семнадцати вызвала у них, помимо напряженного недоумения, еще и нечто похожее на ревность или укоризну. «Мы вот воюем, нам войны достается по первое число, а ты себе возле мамы? Цветистым платком повязалась, челочку-гривку на лоб выпустила, а брови-чернобровы, должно, сажей наваксила, чтобы приманивать наших лейтенантов!.. А вчера где была? Может, и с теми в хаханьки играла?»

— Девушки, где здесь госпиталь? — как-то неприятно для себя волнуясь, спросила Софийка.

— А тебе-то зачем? — холодно отозвалась из ямы широколицая блондинка, Неможется?

Уловив холодок насмешки, Софийка невольно выпрямилась и, закипая обидой, кивнула с ревнивой гордостью в сторону саней:

— Летчика везем!

Вот тут-то мгновенно преобразились девчата. Словно ветром вынесло их из ямы, гурьбой подбежали к саням, окружили, защебетали, рассматривая неизвестного с его выставленным на обозрение планшетом, наперебой давай расспрашивать, при каких обстоятельствах это с ним случилось…

Летчик слабыми устами улыбнулся зенитчицам:

— Как да почему — об этом, сестренки, будет еще кому докладывать… А спасительницы мои — вот они, перед вами…

Старшие женщины заметно заважничали при этом, однако в разговор встревать не стали — пусть уж Софийка сама…

А Софийку между тем как будто устранили. Одна из зенитчиц, маленькая бойкая толстушка, низко склоняясь над летчиком, напористо предлагала:

— Может, изволите нормочку спирту для подогрева?

Заболотный отрицательно ворохнул головой:

— Мы здесь к самограю привыкли.

— Вот как! В надежные руки, видать, попали, — засмеялись девушки, и уже блестки приветливости запрыгали в глазах, даже широколицая та блондинка, встретившая Софийку с издевкой, посмотрела теперь на незнакомку подобревшим взглядом, как будто безмолвно извинялась за свои недавние подозрения.

— А где же здесь могут быть однополчане? — вот что прежде всего ему хотелось знать.

О части, которую летчик назвал, девушки даже не слышали, такое ведь наступление, все в движении, каждый день прямо трещит под стремительным натиском событий… Полк не уйдет, сперва надо встать на ноги… Врачей на станции, однако, не оказалось, медсанбат их расположился где-то в Петропавловке, но туда-то не близкий свет — еще километров да километров…

Женщины переглянулись:

— Ну как, коренная?

— Двинемся, бороздинная…

И снова впряглись в свои веревки.

— Вперед на запад, на Петропавловку! — трогая с моста, сама себе скомандовала тетка Василина, и зенитчицы рассмеялись, потому что Петропавловка находилась как раз на востоке.

Сани с летчиком поскрипели дальше, а вдогонку им старшая из зенитчиц еще докрикивала, объясняла доброжелательно:

— Не доезжая до села, увидите брезентовый шатер, большущий, вроде цирка… Это он и будет, медсанбат!..