Твоя заря

Но как тут перебраться через насыпь? Живого места нет, по всему полотну встопорщились искромсанные шпалы, какая-то сатанинская здесь машина-шпалорезка прошлась, повыворачивала тяжеленные колоды, поломала их, как спички, и теперь торчат они, черные ощетинившиеся бревна, задранные над насыпью… Насыпь прямо-таки ошеломила женщин своим видом, этим вздыбившимся частоколом, ужаснула и подавила их самой бессмысленностью разрушения.

— Да это же аспиды, — приговаривала тетка Василина. — Каждую шпалу, точно ножом…

А мать Софийки, меряя глазами изуродованное полотно, сказала дочке горестно:

— Ох не скоро, доченька, по такой дороге наш отец вернется…

За будкой на переезде им все же удалось одолеть насыпь, и вскоре они выбрались опять на простор.

Софийка сменила в упряжке тетку Василину, и сани заскрипели дальше. Безбрежно, тоскливо… Шли молчаливые, шаря взглядом по открытым снегам в поисках спасительного медсанбатовского шатра. Однако впереди белела голая степь. Софийка, натужась в упряжке, брала почти всю тяжесть лямки на себя, — теперь в супряге с дочкой мать и впрямь почувствовала себя свободнее. В одном месте встретились им те, что мины обезвреживают, затем набрела еще какая-то команда, кажется, похоронная, бойцы в ушанках перекинулись с женщинами словом, спросили, кого везут, и вновь снега да безлюдье, следы гусениц, закрученные лютыми виражами, брошенные орудия, мертвые танки кособочатся, а дальше чудом уцелевшие стога соломы то здесь, то там маячат среди полей у самого горизонта.

Софийку все не оставляла мысль о встрече с зенитчицами. После Узловой девушка почувствовала себя уверенней, сама не знает отчего. Может, что ошиблись в ней, не за ту сначала приняли? И сами же потом поняли, что вышло неловко, обожглись девчата, промахнулись в своих подозрениях, видно, сбивала их с толку Софийкина легкомысленная челочка, так игриво выпущенная витком-колечком из-под платка на лоб, — об этом перед зеркальцем позаботилась Софийка, отправляясь в путь… Кому не хочется быть красивой? Пусть он запомнит ее если не очень уж смазливой, то все-таки и не дурнушкой! Когда-нибудь, а вспомнит же, как свела его беда с молодой степнячкой где-то на хуторе, хоть и незавидном, обшарпанном ветрами, но с именем таким нежным, почти песенным — Синий Гай… И это колечко завитка русого ему ведь нравилось, сам Софийке об этом говорил, а зенитчиц, должно быть, как раз оно и склоняло к холоду с нею — холодок недоверия до определенного момента явно ведь ощущался… А вот когда сказала им с гневной гордостью: «Летчика везем!..» — как это их преобразило сразу! Да и саму себя Софийка в ту минуту как будто увидела в ином свете, что-то вознесло ее в собственных глазах. И все благодаря ему. Еще острее здесь постигла, какую надежную теперь она имеет защиту в лице этого, точно самой судьбой посланного им летчика, — и защиту, и оборону от кого бы то ни было! Пусть и недвижимый пока лежит на санях в своем глиняном гипсе, который наложили ему хуторские целительницы, пусть и нелетный еще и даже неходячий этот ваш сокол, но рядом с ним все вы можете чувствовать себя в безопасности, никто вас не обидит, ничем не посмеет упрекнуть или унизить необоснованно, даже если бы кто и отыскался такой… Теплее становилось у Софийки на душе, и еще дороже было для нее теперь то чувство, которое возникло между нею и Заболотным, чувство такое волнующее, стыдливое и потаенное, что о нем никому и не догадаться, знают об этом только двое, он и она.

Оглядываясь изредка, видела на санях надежно закутанного дорогого ей человека, все время скользящего глазами по небу, по тому самому синему, просторному, что когда-то было ему раем, а потом так безжалостно бросило в осенние кураи, где он и кровью бы истек, если бы не подобрала его глазастая синегайская детвора.

Хоть и продвигались по заснеженному полю напрямик, однако не заблудились со своим летчиком среди снегов, не прошли мимо Петропавловки, к тому же и прибыли как раз вовремя. Медсанбат уже свертывал свои палатки, собирался перекочевывать дальше вслед за фронтом, — им просто посчастливилось, что успели застать лекарей на месте. Приняли от них Заболотного в жарко натопленном помещении школы, где валом навалено было раненых, назначенных к эвакуации в тыл.

Врачи, принимая летчика, с первого беглого осмотра оценили, что уход за ним был безукоризненным, а увидев их глиняный гипс, старший из хирургов даже улыбнулся, сказав, что это находчиво, остроумно, следовало бы выписать патент на такое нововведение.

Летчик, улучив момент, подозвал главного хирурга и что-то полушепотом объяснил ему, а когда пришла пора прощаться, обратился к своим спасительницам необычно серьезным тоном, без тени иронии:

— Документ надлежащий вам сейчас выдадут, возьмите, не стесняйтесь, жизнью ведь рисковали…

Софийкина мать поблагодарила, а летчику сказала:

— Не забудь же нас.

— Я вас не забуду, — пообещал он. — И вы меня запомните: Заболотный Кирилл Петрович, гвардии истребитель, вечный должник ваш… — И раненый даже нахмурился, чтобы не выдать своего волнения. — Веселым запомните…