Твоё слово

«Ему стыдно? Отлично — пусть станет еще стыднее!» — так сказал Борик. Прощение надо заслужить.

Сам он, оказывается, тоже бывал на моем месте, даже хуже. Его как-то раз похитили для научных экспериментов на тему феномена долголетия среди человеческой расы в тайную правительственную лабораторию. Рашу, конечно, ничего не сказали, но Раш, конечно, и сам догадался. Нашел он эту лабораторию и разнес ее в щепки вместе с Бориком, который к тому моменту и сам уже освободился — злой и очень одаренный магически; потом устроил большой махач с Императором, обиделся и ушел со службы. Но перед этим уволил со всех правительственных должностей Дорика с Бориком, спрятал их в какой-то пещере в глубине Драконьих Гор и не выпускал, пока их не нашла Ева и не вправила ему мозги.

И да, в горы оба полететь согласились сами. Дору Раш сказал, что Бора опять похитили и надо лететь спасать; Бору — что не получилось с одним, взялись за другого, и надо лететь спасать. А там уже завел обоих в такие каменные лабиринты, из которых без карты не выберешься.

Борик сказал, что после этого этого надо обязательно хорошо и со вкусом пообижаться, чтобы даже самая несознательная часть его драконьего сознания четко поняла, что сокровище готово его бросить, если он еще раз такое выкинет.

К счастью, обида на Раша во мне и правда сидела, пусть я и не злилась на него.

Как ни странно, чужое пренебрежение никогда по-настоящему меня не обижало. Я, сколько себя помню, была довольна равнодушна к чужому мнению обо мне, к чужим действиям или чувствам. Если и мстила, то только когда чувствовала, что это будет весело. Меня по-настоящему мало что могло ранить, если вообще могло. Мне не интересно было, что чувствуют люди. Точнее, я испытывала только любопытство, довольно равнодушное в общем-то чувство.

Но за последние месяцы очень многое во мне поменялось. Не суть, наверное, по сути я отношусь к разумным примерно так же, как и раньше. Просто появились те, чье мнение, чьи чувство, чье благополучие стало для меня небезразлично.

И особенно чувствительна я стала к тому, что думает Раш. Особенно к тому, что он думает обо мне. Даже не так, мне очень хотелось — это почему-то было безумно важно — чтобы он думал обо мне. Чтобы он разделял те чувства, которые испытываю я, тот же интерес, то же волнение.

И осознание, что он не чувствует того же, что чувствую я, вызывали обиду. Я вовсе не собиралась его заставлять или принуждать. Я бы не позволила такого в отношении себя, и вовсе не собиралась так поступать сама. Просто мне кажется, что он мог бы разделить эти мои чувства, если бы просто позволил себе посмотреть на меня по-настоящему, без вороха привитых предрассудков и многовековых страхов, без застилающего глаза образа дурехи, о которой надо позаботиться, чтобы она не нарвалась на неприятности.

И пока он меня не увидит, я руки опускать не собираюсь. 

А пока что я накапливала в себе обиду и грусть, чтобы немного наказать его своим самым несчастным лицом на свете. На это требовалось время и концентрация. Но накопленная несчастность тяжелила лоб, наваливаясь на брови, раздувала ноздри, накапливалась влагой в глазах. Я копила в себе силы, пока вставало солнце; попросила Еву меня не отвлекать, когда она пришла готовить завтрак, а лучше дать мне порезать лук…

И вот Раш отворил дверь, и его шаги по прихожей стали последней каплей. Он зашел на кухню, и я повернула к нему лицо… Да. Это было прямое попадание. Он хотел мне что-то сказать, но все слова, все извинения, оправдания — застряли у него в горле. Отлично!

Я полминуты просто смотрела на него, а потом тяжело вздохнула и отвернулась, продолжая резать лук. Плечи грузно опустились, волосы закрыли лицо. Раш судорожно вздохнул и присел рядом на табуретку.

— Шура… — начал было он, но я снова чуть повернула лицо в его сторону, и он примолк.

Сегодня я надела рубашку с воротничком и застегнула все пуговки до последней.

— Шу… — я снова вскинула глаза, он снова подавился словами.

Я резала лук. Довольно криво, конечно, но ведь не это главное. Главное, что в носу засвербело, и я шмыгнула носом. Раш начал постукивать пальцами по бедру, напряженно глядя на меня.

— Я… — начал было он, но я опять посмотрела на него со вселенской грустью во взгляде, длинно шмыгнув носом. Он опять не смог сказать, что хотел. Попытался еще раз, но мой проникновенный, наполненный слезами взгляд вновь притушил его энтузиазм.

Эта игра становится забавной!

Наверное, в тот момент, когда я об этом подумала, я и проиграла. Не иначе, смешинки появились в моих глазах в ответ на его неловкость, потому что он нахмурился и задумался. А потом сделал еще пару заходов, на которые я ответила максимально осуждающе-обиженно-смиренным выражением лица. Его же лицо слегка закаменело.

— Я и так знаю, что виноват, — просипел он, — А в тебе умирает прекрасная актриса! Но над контролем надо еще поработать!

Я вспыхнула, и наверняка вся накопленная за утро грусть мгновенно выпарилась со слезами из моих глаз.

— В тебе тоже умирает прекрасный актер! — прошипела я, — И уж ты-то отлично умеешь доигрывать до конца, да?!