Творческий отпуск. Рыцарский роман

Когда тем же вечером в постели она сообщит это Фенвику, он вспомнит не только что рифма – не повторение (то место, куда возвращаешься, никогда в точности не то место, откуда уезжал: река течет, но и берег тоже меняется, не говоря уж о самом путешественнике), но и что правила куплетов люк-бат требуют, чтобы восьмой слог второй строки был того же класса модуляции, что и шестой, однако не той же модуляции (năm и chờ – оба «ровного» тона, но первый «бестоновый», а последний «падающий»): тем самым Уай и Гибсон – оба острова, но Гибсон – не Уай. Выпади нам продолжать путешествие, мы по необходимости для этого должны вернуться на (изменившийся, хоть и слегка) остров Гибсон – откуда и продолжим, в «следующем куплете» нашего путешествия и жизни, к какому-то следующему острову.

Мы не закончили! В кипе почты, ожидающей нас, назавтра Сьюзен найдет робкий дар нам от Иствуда Хо: сигнальный экземпляр маленькой книжки, озаглавленной «Ка дяо Вьетнама», одного американского поэта-ученого[153], кто почти единственный из американцев невьетнамского происхождения, не считая тезки Иствуда, мог бы отметить для нас некоторые дополнительные тонкости в замечании Иствуда Хо и его песенке, случись ему сидеть с нами за мидиями и шампанским. Он бы мог, например, отметить, что «свободный» куплет люк-бат следует и другим правилам распределения своих тонов (напр., что все рифмы обязаны приходиться на один из двух «ровных» тонов, а не на четыре «резких» тона. Что второй слог первой строки также должен быть ровного тона, зато четвертый слог второй строки должен быть резким и т. д.). Что, поскольку смыслом вьетнамских слов управляют тональность и контекст и вьетнамское слово может иметь до шести значений в зависимости от модуляции, Иствуд способен производить смыслы, недоступные западным поэтам тем, что значение будет противопоставлять тональности (напр., произнеся lã «высоким суженным» тоном, – отчего оно будет значить «пресный», – там, где контекст подводит нас к тому, что мы ждем «низкого суженного» lạ, – что значит «странный», – одним быстрым слогом он может намекнуть, что неведомое, вроде секса с обдолбанной американкой, не всегда ипсо факто интересно). Что мелодии ка дяо, не будучи закрепленными, развиваются из последовательности модуляций, и в этих вот пределах певец может музыкально импровизировать так же, как импровизирует он поэтически внутри структурных правил люк-бат. Что именно то стихотворение, с каким выступил Иствуд Хо в этот миг, – из популярной народной категории мужско-женских перекличек: Иствуд спел лишь первый, в данном случае мужской куплет, на что вьетнамская женщина могла б ответить

Ruộng ai thì nây đẳp bờ.
Duyên ai nây gặp đủǹg chờ uôn͗g công[154]

.

Что равносильно вот чему: Ты вполне прав в том, что настоящая любовь переживет разлуку; но правда и то, что кто б ни платил за жилье, – он может оказаться в постели с хозяйкой, поэтому долго не гуляй. Здесь мы распознаём давнюю дразнилку между Манфредом Тёрнером и Кармен Б. Секлер, кто, как мы помним, пристукнула пальцем по своей сигарилье – в знак предупрежденья? – в ответ на Иствудов перевод первого куплета. Но поэт мог бы заметить, что, с учетом схемы рифмовки люк-бат, «мужские» и «женские» куплеты совокупляются, как пара: стихотворение – любящая, шутливая перебранка между «истинно женатыми» вроде Манфреда и Кармен, каковые часто бывали в разлуке; такими певец желает, чтоб стал он сам и его Мириам.

Когда, снова на борту «Поки» несколько дней спустя, держа курс еще к одному измененному острову нашего прошлого, чтобы решить нашу измененную судьбу, мы обнаружим песню Иствуда в этой книжечке ка дяо, просмотрим общее разъяснение куплетов люк-бат и, так сказать, сложим два плюс два, сердца у нас сожмутся при мысли о том, что такой виртуоз[155] выскребает мидии и фарширует кальмара в кафе Феллз-Пойнта, где местные самозваные «поэты» время от времени устраивают пьяные «читки» собственных бессмысленных, бесформенных, безыскусных «стихов» своей же бескультурной, лишенной музыкального слуха ровне.

Ой-вэй, вздыхает в постели Сьюзен. Бедный таинственный Иствуд. Что хуже для настоящего художника, по-твоему: чтобы никто в комнате тебя не понимал[156] или чтобы подобные тонкости оказались раздавлены страницами пояснений?

Уж лучше цветочек, засушенный в книге, полагает Фенвик, чем вообще никакого. Его замечание не читается в размер, не поется, не рдеет глубоким глянцем высказываний, прошедших через устную традицию, но его за него целуют[157]. Как и, собственно, Иствуда Хо за него же, когда Сьюзен видит его в среду утром после вечера вторника, когда мы его обнаружили. Он улыбается, ловит поцелуй щекой, затем хмурится и продолжает рубить зеленый лук, что-то себе под нос приговаривая.