Творец

Я опрокидывался в пучины памяти и выуживал оттуда воспоминания о мире, в котором вырос. Я припоминал, как хотел убежать из него именно потому, что родной дом казался мне сер и убог, грязен и мрачен, страшен и непостижим. Я не догадывался тогда, что, возможно, это я был убог в своем близоруком понимании великого замысла. Я просто не догадывался о степени собственной слепоты и невежества. Я увлажнял несколько недель засушливые земли кровью собственных детей, даже не понимая, правильно ли поступаю, но делал так лишь от того, что не видел иного разрешения в сложившейся ситуации. Отчего же я посчитал себя вправе судить Создателей моего мира? Отчего не мог принять той действительности, в которой мне предлагалось жить и творить?

Ответ пришел неожиданно, остро полоснув по истерзанному самолюбию — меня гнала прочь гордость. Я был горделив, я возвышал себя и свой талант, хотел служить некой воображаемой Высшей Силе, верил в великое свое предназначение, не осознавая, что для Высшей Силы нет более ценного дара, чем служение ее детям.

Варгаар приступил к постепенному развенчанию своего Создателя. Я поражался, как это мне удалось воплотить в жизнь столь гармоничный и совершенный Аметрин — первое мое детище, и наделать столько глупостей творя второе произведение. Разгадка была очевидна — к Аметрину приложила руку, а главное — сердце, моя совершенная Мари, мой ангел, моя добросердечная муза. И это был не столько мой шедевр, сколько хорошая ее копия. Аметрин стал моей песней любви, от того и получился столь благостным.

Для того чтобы создать нечто светлое, надо чтобы в тебе самом было достаточно священного огня. В одиночку, без Мари, которая вела мою руку по холсту мироздания, я не мог сотворить второго Аметрина, и теперь Варгаар смотрел на меня с немым укором, а я на него, как на самого себя — сырого, несмышленого, слабого, но зарвавшегося писаку.

Я поражался и восхищался, трепетал от творческих экстазов и сходил с ума от живописной моей вакханалии, создавая гордый, могучий и неукротимый Варгаар. Теперь же я ужасался от того, что мне приоткрылись нечеткие, но весьма обширные границы моего невежества — я не знал, и не понимал то, что сотворил мой разум и воля, но я должен был сделать этот мир лучше. Как именно осуществить задуманное, я, конечно, и не догадывался, я лишь судорожно искал решение, наблюдая за изменениями в окружающем мире и самом себе, пока однажды образ тонкой, хрупкой девочки, оставленной в одиночестве, вдруг отчетливо не предстал перед моим взором.

Я ухватился за эту спасительную соломинку, мне вдруг почудилось, что это не сам я, а чья-то воля послала в Варгаар Мариамну, чтобы спасти меня, чтобы не дать потеряться в самом себе, чтобы я помнил — истинная ценность человеческой жизни в любви.

Я задержался на границах дольше предполагаемого срока, а когда вернулся проведать свою единственную, обнаружил опустевшую пещеру. Некогда обжитой уголок теперь выглядел заброшенным, очаг покрылся толстым слоем пыли, соломенная лежанка истлела, а о присутствии разумного существа напоминали разве что остатки битой посуды.

Рассекающим сердце лезвием промчалась мысль о том, что Мариамна мертва. Но я не позволил панике завладеть мною и попытался настроиться на пропавшую девчушку. Легкий, еле теплящийся след ее лег перед моим внутренним взором, и я увидел ее путь.

Поначалу я не мог понять, чего не хватало моей нимфе в этом маленьком райском уголке, ведь я дал ей все то, о чем она прежде и не мечтала: крышу над головой, очаг, пищу и даже возможность самовыражаться в творчестве. Но, проследив ее маршрут, я понял, чего искала моя непоседливая дева. Ее хрупкие ноги пытались ступать по тропам, проторенным живыми существами — она искала спутников, пыталась прибиться к мохнатым горным козлам, к лесным ласкам и прочим животным, ступающим, как и она сама по этой суровой земле. Но ни к одной из стай моя слабая телом девочка так и не смогла пристроиться.

Я отыскал ее одинокую, забившуюся под корни могучего платана и беззвучно плачущую. Та мука, которую я испытал при одной только мысли о ее погибели, показалась мне легким зудом по сравнению с невыносимым отчаянием, застывшим в глазах несчастной, одинокой девочки, которую я обрек на вечные, бесплодные поиски себе подобных.

Она променяла уют и комфорт на скитания. Одинокая Мариамна готова была голодать и стирать ноги в кровь, мокнуть под дождем и сгорать под палящим солнцем, только бы отыскать того, кто разделит с ней радости и печали ее убогой судьбы.