Творец

Я подумал, какие бездушные монстры развивают свою цивилизацию на задворках Вселенной? Во что может эволюционировать популяция такого вида через миллиард лет? Я ужаснулся и принял решение. Оно покажется особям моего вида недостойным, но я знаю, что у нас нет иного выхода. Мы должны спасти Вселенную малой кровью. Возможно, меня будут судить, но я объясню, что выжег заразу, пока она не перекинулась на другие виды и мы не уничтожили друг друга. Тем более что люди пока ещё на низкой ступени развития, и ими можно пожертвовать. Мне больно делать это, я вынужден переступить через свою суть, но я уверен, что так будет лучше для всех нас.

От имени всей Вселенной, человечество приговаривается к смерти. Но напоследок оно увидит много снега. Я хочу подарить его людям, чтобы перед тем, как уйти, они испытали положительные эмоции.

С Любовью, N-мерный.

* * *

Я очнулась. В голове было ясно, как после хорошего отдыха. Было ли всё услышанное сном? Отчётливо помню, что умирала, не перенеся жуткую дозу какого-то лекарства…

Я резко повернула голову в сторону окна, и провода отклеились.

— Что там?

— Ничего.

— Опять?! — взревел доктор. Профессор тоже выглядел раздражённым, и он явно не верил моим словам.

Я молчала и смотрела в окно. Болезненно белая, ярче докторского халата снежная мгла окутала мир за стеклом. И в следующую секунду наступила Тьма.

2011

Эссе о гляссе

Торговый ряд. Старухи вещают о своих житейских делах, беспредельно скучных и никому не нужных, даже их собеседницам, которые о чём-то бормочут в ответ. Бабы помоложе шепчутся, пересказывая друг другу свежие сплетни: кто с кем спал, кто что купил. Армянин с хитрыми глазами торгует дынями, зазывает посмотреть его товар. Раскрашенная под стареющую куртизанку матушка роется в тряпках на прилавке, вытаскивая на свет то одну, то другую, под ленивые комментарии дочери, которой и предполагается найденную вещь носить:

— Ма-а-а, ну это же слишком аляпистое… А такое — почти один в один, как у Ирки, не могу же я такое носить…

И матушка предлагает взору дочки всё новые и новые вещи, но та отвергает все. Слишком короткое, слишком длинное. Слишком яркое. Дурацкие цветочки. Тут — рюша не к месту. Давай отпорем? Нет, давай найдём другое.

— Дыни! Сочные! Сладкие!

— Пришла давеча в собес, а они, оказываются, по понедельникам теперь не работают…

— До Павловки за пятьдесят!

— А я ей и говорю: что б я тебя, лимитчицу, больше тут не видел, вот твои вещи, вали в свой Мухосранск…

— Давай лучше в «Блу Джинс» или хотя бы в «Томмис», все одноклассницы там закупаются, одна я на рынке!

— Сочные, круглые, лучше не найдёшь!

Надеваю наушники, но звук идёт с прерываниями — опять передавился провод у самого их основания. С досадой снимаю их и убираю обратно в карман.

Обычная базарная болтовня. Раздражает, но всё равно лучше, чем ругань.

Ругань звучит чуть дальше, где молодой мужчина, с почтенной женщиной за компанию, идёт в торговый дом. Он увлечённо что-то рассказывает своей спутнице, сдабривая каждое предложение нагромождением бессмысленного и беспощадного мата. Самым цензурным его предложением было «Вот бы, блядь, сейчас соточку, блядь», и я задумываюсь, о чём идёт речь, о сотне ли рублей, или о ста граммах водки? Видят небеса, я куплю ему целую бутылку, если он пообещает замолчать взамен.

Не в силах сдерживать раздражение от этой тирады, которую мне приходится выслушивать, я прибавляю шаг и опережаю их. Рука тянется к сумке, оправить и придержать, чтобы ни у кого не возникло соблазна лишить меня моего маленького электронного сокровища, что покоится внутри. Паранойя или разумная осторожность? Кто знает.

Наконец, тихая гавань, общепит-пристанище с намёком на некоторую эстетику. Та самая сеть исконно европейских кофеен, где официантам должно приветствовать посетителей, обращаясь к ним «сударь» или «сударыня». Подумать только, зайдёт к ним такой мужик-вот-бы-сейчас-соточку, а они ему: «Приветствую, сударь! Чего изволите, сударь? Сударь, испробуйте венского пирога!»

Венский так венский. Возьму его, раз уж подсознание этого хочет.