Творцы русской идеи

В этом документе не только отчаяние голодающего, но полное непонимание сложившейся ситуации. Наивна прежде всего уверенность, что апокалипсические времена уважают авторское право. В новых условиях творчество Розанова уже ничего не стоило. Его не только полностью прекратили издавать, но само имя его постарались вытравить из русской памяти. Столь же наивно отождествление советской власти с еврейской общиной. Розанов знал, откуда ему может грозить опасность, он славословил тех, на кого нападал в былые времена, и старался заключить с ними взаимовыгодную, по его мнению, сделку.

Розанов предрекает (и опять это полная потеря ориентировки) завоевание России Германией: Вильгельм захватит Москву и дойдет до Волги. Впрочем, «под немцами нам будет лучше. Немцы наведут у нас порядок»⁴³. Именно так написано в его «Апокалипсисе…».

Здесь же истолкование последней евангельской книги, отличающееся, однако, от традиционного. В «Откровении святого Иоанна Богослова» русская религиозная философия видела не описание «конца всего сущего», как считал Кант. Ибо грядет второе пришествие Христа. Он будет судить мир, неся благодать жаждущим и страждущим.

Николай Федоров толковал евангельский Апокалипсис как предупреждение человечеству. Он был уверен, что людей ждет преображение. «Новая земля и новое небо» — это новая вселенная, где человек, преодолевший силою знания и могуществом техники смерть, воскресивший всех умерших, выступает как невиданный доселе фактор космического развития. Николай Бердяев и Сергей Булгаков принимали федоровскую трактовку Апокалипсиса как предостережение, но считали, что преображение мира будет достигнуто не деятельностью людей, а за счет высших предначертаний.

У Розанова все иначе. Он считает, что «Откровение святого Иоанна Богослова» не христианская, а противохристианская книга. Это ему импонирует. Сам он отрекается от Христа, не считает его Богом: Бог плодороден, а Христос — внебрачное дитя, не основал семьи, не оставил потомства.

Павел Флоренский объяснял позицию Розанова складом его характера и свалившимися на него трудностями. «…Если бы его приютил какой-либо монастырь, давал бы ему вволю махорки, сливок, сахару и пр. и пр., и главное щедро топил бы печь, то, я уверяю, Василий Васильевич с детской наивностью стал бы восхвалять не этот монастырь, а по свойственной ему необузданности обобщений, чисто детских индукций — все монастыри вообще, их доброту, их человечность, христианский аскетизм и т. д. Но вот приехал Василий Васильевич в Посад. Его монастырь даже не заметил, — конечно! — в Посаде выпали на долю Василия Васильевича все те бедствия, которые в гораздо большей степени в это же время выпали бы в СПб., в Москве и всюду. Нахолодавшись и наголодавшись, не умея распоряжаться ни деньгами, ни провизией, ни временем, этот зверек-хорек, что ли, куничка или ласка, душащая кур, но мнящая себя львом или тигром, все свои бедствия отнес к вине Лавры, Церкви, христианства и т. д., включительно до Иисуса Христа»⁴⁴.

Умер Розанов, однако, примиренный с Церковью. «Четыре раза он причащался, — описывала дочь Розанова кончину своего отца, — один раз его соборовали и три раза читали отходную, во время которой он и скончался. За несколько минут до смерти ему положили пелену, снятую с мощей преподобного Сергия, и он тихо, тихо заснул под ней»⁴⁵. Флоренский был с ним почти до последней минуты. Случилось это утром 23 января (5 февраля) 1919 года.

* * *

В заключение коротко об одном примечательном эпизоде, очевидцем которого мне пришлось быть. 1964 год. Международный гегелевский конгресс в Зальцбурге. Советская делегация в числе прочих представила доклад о русском гегельянстве. Докладчик (доктор философии, профессор, его нет в живых, фамилию называть не стану) бодро называл имена Виссариона Белинского, Александра Герцена, Николая Чернышевского и Дмитрия Писарева, изложил основное, что ему было известно о них, и покинул кафедру. Вопросов не возникло: всем все было ясно. В прениях выступил молодой человек — студент из Мюнхена. Он сказал, что удивлен, как русские себя обкрадывают. Русская философская культура, в том числе и та, что развивалась в русле идей Гегеля, гораздо богаче, чем было сказано. Юноша назвал Владимира Соловьева, Николая Федорова, показал прекрасное знание текстов. Сам он не философ, а филолог, пишет работу о Василии Розанове. Недавно был в Москве, работал в архиве, где хранятся розановские бумаги, к которым никто никогда не прикасался. Докладчик наш был в смущении. Как выяснилось, о Владимире Соловьеве он знал только то, что тот «мистик», Павел Флоренский — «реакционный поп», произведения их он не читал, а имена Федорова и Розанова слышал впервые. Это было в последний год хрущевской «оттепели». Предстоял еще длительный застой, когда полностью предавали забвению отечественную культурную традицию. Теперь все это позади.