Ты будешь одинок в своей могиле

Я отодвинул задвижку на воротах и вошел в сад – большой и ухоженный.

Метрах в пятидесяти впереди, перед лужайкой, похожей на бильярдный стол миллиардера, стоял дом – двухэтажный, из дерева и кирпича, типа шале. В общем, мечта любителя подделок под швейцарскую архитектуру. Деревянные ступеньки вели на веранду, а на карнизе под крышей сидели четыре толстых белых голубя – таких жирных, что было удивительно, как они не свалятся. Они оглядывали меня искоса, склонив головы набок, – должно быть, ждали, что я сейчас спою йодлем.

Солнце припекало, и по неподвижным веткам цветущих китайских деревьев было заметно, что ветерка нет совсем. Я уже вспотел. Все замерло, и даже голуби, казалось, затаили дыхание.

Я поднялся по ступенькам и позвонил. Никакой реакции. Я опять нажал на кнопку звонка. Похоже, никого не было дома.

Забраться в этот дом большого труда не представляло, и я мысленно прикинул, сколько у меня есть времени до возвращения Барклая. Надо сказать, изучить дом изнутри не помешало бы, но только не сейчас: машина у входа – слишком хорошая реклама для Никудышного Взломщика Маллоя.

Досадно, но надо убираться. Я спустился в сад, прогулялся по дорожке и вышел через ворота к машине. На скорости проехал всю эту улицу и остановился под вязом. Затем снял с рулевой колонки регистрационную карточку, вылез и пешком направился обратно к дому Барклая.

Голуби были на прежнем месте и провожали меня взглядами, пока я поднимался по ступеням и звонил в звонок. Снова никого. Тогда я поискал незапертое окно. Оно скоро нашлось, и я быстренько поддел его с помощью карманного ножа, огляделся еще раз вокруг на всякий случай, подмигнул голубкам – они и не подумали ответить – и перевалился через подоконник внутрь дома, в приятную прохладную атмосферу за зелеными занавесками.

Весь первый этаж, похоже, занимал один большой зал. Широкая лестница вела оттуда на балкон и в комнаты верхнего этажа.

Я прошел по залу, озираясь, стараясь не шуметь и прислушиваясь. Было тихо. Никто не вскрикивал, скелеты не вываливались из кухонных шкафов, никто не выстрелил мне в спину. Я расслабился и принялся осматривать дом внимательнее.

Чувствовалось, что здесь живет мужчина. Какие-то мечи, боевые топоры и прочее древнее оружие занимало все стены.

Над камином красовалась пара рапир и шлем.

Я насчитал не меньше шести подставок для курительных трубок, и в каждой торчали хорошо обкуренные трубки. На журнальном столике возвышался целый бочонок с табаком в соседстве с бутылкой виски «Блэк энд уайт», содовой «Уайт-Рок» и стаканами.

Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы заключить по оружию, клюшкам для гольфа, трубкам, чучелам птиц, охотничьим картинкам и прочим подростковым штучкам, что хозяин дома принадлежит к числу так называемых настоящих мужчин, отличающихся грубыми повадками и волосатой грудью.

Вряд ли на этой свалке найдется что-нибудь интересное. Уж слишком все на виду: тут живет открытая душа.

Я поднялся наверх и остановился на балконе, прислушиваясь.

Тут мне пришло в голову, что Барклай, может быть, просто спит после обеда в одной из спален наверху. Мысль не самая приятная. Я еще не очень оправился после свидания с Миллзом. Не хватало только напороться на парня, который коллекционирует боевые топоры. Еще проделает во мне дыру стрелой из арбалета. Или огреет по кумполу каким-нибудь шестопером.

Не желая получить шестопером, я прислушался старательнее, но мужского храпа не уловил. Тогда, набравшись храбрости, я заглянул за ближайшую дверь.

Перед моим взором предстала образцовая мужская ванная комната. Ванна, душ, гребной тренажер, турецкая баня. Но при этом никаких ароматических солей, пудры и какого-либо еще парфюма. И даже полотенца на сушилке такие, словно сплетены из проволоки.

Я заглянул в следующую комнату и решил, что именно здесь Барклай проводит ночи.

Здоровенная двуспальная кровать, туалетный столик с зеркалом, шкаф с одеждой, пресс для брюк, а над кроватью старинная охотничья картина: старик с бакенбардами держит за хвост какую-то птицу. Нос у старика красный – по-видимому, от простуды.

Не закрывая дверь, я подошел к столику и выдвинул верхний ящик. Поверх всего лежало большое фото в сафьяновой рамке. Изображение было самого интимного характера и вносило такую фальшивую ноту, что вся эта мужественная атмосфера разом развеялась. С фотографии на меня смотрела снятая во весь рост, ярко освещенная на черном фоне Анита Серф. На ней не было ничего, кроме темных, отделанных мехом перчаток. Эти перчатки она показывала так, как танцовщица с веерами показывает свои веера, но только у Аниты это получалось эффектнее. Картинка была что надо, настоящий гламур. Должно быть, члены Атлетик-клуба легко выложили бы по пять долларов за копию. Под фотографией было написано белым: «Дорогому Джорджу с любовью от Аниты».

Мне захотелось взять эту фотографию с собой, но в карман она явно не влезла бы. Я достал ее из ящика, вытащил из рамки и перевернул. На обороте обнаружился штамп с адресом:

Луис

Театральный фотограф

Сан-Франциско