— Было отстойно, когда ты исчез. Но я понимаю. Ты страдал из-за того, что я так близка и так недоступна… — Нет. — Я обрадовалась твоему возвращению. Ты ждал меня на стоянке у библиотеки, и я снова попросила тебя остаться. И сказала тебе не сдаваться. — Она смотрит на меня; Сороконожка сжигает меня дотла. — И ты не сдался. Мы ведь оба знаем, что никакой официальной свадьбы не случится. Вы с мамой не женаты по-настоящему.
У меня в гребаной игре осталась одна жизнь, и Номи смеется.
— Успокойся, Джо. Это же я. Я, Джо. — Она больше не смеется. — Чуть не забыла. Видел бы ты свое лицо, когда я сказала тебе про сообщение от Меланды. Просто классика!
Это часть игры, в которой ты убиваешь врага, а экран меняет цвет, и враг перерождается, только став сильнее и быстрее. Она говорит, что не дура. Знает, что Меланда ушла навсегда, и я все отрицаю.
— Ты многое пережила, и если б твоя мама знала… если б она знала про Шеймуса… что он тебя насиловал…
— Господи, да хватит уже! Мы с ним расстались. Конец истории. Потом этот кретин пошел и сдох на охоте. Честно говоря, этого следовало ожидать… Он был подавлен после расставания и все рассуждал о том, что собирается с тобой сделать…
Сороконожка глядит на меня, заставляя перейти в режим защиты. Я тоже не дурак. Я спокоен. Она знает, что он со мной сделал? Знает, что с ним сделал Оливер?
Она снова скрещивает руки.
— Не смотри на меня так. Да, он на тебе зациклился. От злости чуть не лопался.
Он не зациклился. Он пытался меня убить. Она поднимается на ноги — у Сороконожки есть ступни — и тянет мою подушку, а я держусь за подушку, и она берет свою бездонную банку с напитком, который заставляет детей чувствовать себя старше.
Эта игра явно не для меня, потому что даже когда побеждаю, я проигрываю. Игра становится сложнее. Она ценит меня за то, что я держался, ждал, пока она закончит учебу, выторговал для нас время, — и я не смогу победить Сороконожку, да? Она выхватывает подушку из моих рук и обнимает меня, и я немею. Игра проиграна. Думай быстро. Напрягай мозги.
Позволю ей объятие. Она тебе не расскажет. Через четыре дня она сядет в самолет и полетит в Нью-Йорк, где найдет себе какого-нибудь профессора вроде доктора Ники. И тебе незачем знать о Гномусе. Он мертв. Месть невозможна, Кедровая бухта и твои мозги не пощадила. Ты тоже ничего не замечала, твое внимание занимал муж, ты бы не вынесла столько тревог, и я не стану тебя осуждать. Я дам ей выговориться, чтобы она могла жить дальше, чтобы мы могли жить дальше, черт возьми.
Я хватаю ее за плечи. Мы сейчас близко, так близко, что я действительно вижу невинность в ее глазах — она искренне влюблена. Я тоже любил людей, которые не любили меня в ответ; я предупреждаю, что будет больно, как Джуд Лоу в «Близости», и мой голос тверд.
— Я не люблю тебя, Номи. И это нормально, потому что ты меня тоже не любишь.
Ее зубы стучат во рту, ее плечи дрожат под моими руками, и самое сложное в «Сороконожке» то, что она всегда движется. Кошмарная игра. Я стою рядом с той, против кого сражался, и жаль, что ни одна женщина, разбившая мне сердце, не была так добра со мной.
Мои руки все еще лежат на ее плечах, когда ты врываешься в комнату. Ты снимаешь обувь и надеваешь уютные носки.
— Ладно, — говоришь ты, — мистер Молния, ты победил. Я дома.
51
Несколько минут назад ты попала в худший кошмар любой матери, и Сороконожка свернулась клубком на диване, и она кричит: «Он приставал ко мне!» — а ты кричишь: «Я этого не вынесу!» — и ты тоже в игре, но твою консоль управления заклинило. Ты защищаешь меня: «Номи, почему ты так говоришь?» — и ты защищаешь ее: «Джо, лучше помолчи», — и я терплю, и многоножка плачет, а ты скрещиваешь руки на груди.
— Так, давайте все понизим тон, — говоришь ты.
Сороконожка смотрит на тебя так, будто просит ее обнять, а ты не обнимаешь свою дочь. Ты не подбегаешь к дивану и не обнимаешь ее. Ты не веришь ей, и ты не знаешь о Гномусе, и я не могу сказать, что она проецирует на меня чужие поступки и что ей сейчас очень больно (я не люблю ее, и она это знает). Она хочет, чтобы ты меня возненавидела, а ты отказываешься меня ненавидеть, и она берет свою банку, но колодец наконец-то иссяк. Она хлопает банкой по столу и говорит:
— Мам, давай уйдем.
Остался лишь один игрок, и это ты. Ты скрещиваешь руки на груди.
— Номи, родная, прошу, перестань плакать. Мы никуда не уйдем. И уж точно не сейчас.
Самый верный способ вызвать чьи-то слезы — попросить человека не плакать. Номи снова рыдает, я произношу твое имя, ты рычишь в ответ: «Я же сказала тебе молчать!» — а затем поворачиваешься к Номи.
— Какого черта ты напридумывала? Зачем ты так делаешь?
— Напридумывала? Мам, я вернулась за телефоном, а он пытался меня поцеловать. Ты что, слепая?
Твое сердце бьется так быстро, что я чувствую его биение в своем, и твои ноздри раздуваются, как у Меланды, и ты повторяешь:
— Номи, зачем ты выдумываешь?
Она трет глаза. Частично Суриката. Частично Сороконожка.
— Мама, он меня поцеловал.
— Ничего подобного!
Ты не смотришь на меня. Ты смотришь на нее.
— Номи…