Ты меня любишь

— Ого, — говорит она, — ты веришь ему больше, чем мне. Хорошо, мама. Спасибо.

Ты говоришь, что веришь ей. А еще ты доверяешь своей интуиции и знаешь, что я никогда ее и пальцем не тронул бы (я — нет, в отличие от Шеймуса, и твой ребенок нуждается в тебе, но ты об этом не догадываешься), и ты обвиняешь жертву, предупреждая ее о том, что ложные обвинения опасны, и она спрыгивает с дивана. Суриката одержима босоногой Сороконожкой. Она швыряет пустую банку в стену и называет тебя психованной, потому что какая мать поверит своему гребаному бойфренду, а не собственной дочери? Ты обращаешься ко мне, но меня нет. Не сейчас. Это твоя семейная вражда, я бессилен, я не могу войти в твою игру, и ты набрасываешься на нее.

— Не смей со мной так разговаривать! Мы должны быть честны друг с другом.

— Неужели? — огрызается она. — Хочешь честности? Что ж, если честно, мама, ты гребаная притворщица. Большинство женщин верят другим женщинам, а ты только и делаешь, что извиняешься перед очередным дерьмовым парнем, которого притаскиваешь в мою жизнь.

— Номи, перестань.

— Почему? Его нет. Папы больше нет!

Вот почему мы не видели Сороконожку внутри Сурикаты — потому что Суриката похожа на меня; она хранила свою боль глубоко внутри, где ее никто не мог разглядеть. За восемнадцать лет вы научились подыгрывать друг другу, но пропасть никуда не делась, и вот почему покойный Фил каждый вечер ускользал в свою «БлюзоФилию».

Суриката бьет ниже пояса:

— Ты жалеешь, что стала матерью, так что отвали от меня!

Ты парируешь:

— Как я могу быть твоей матерью, если ты мне ничего не рассказываешь?

А я сижу на диване. Я хотел сделать тебя счастливой, и вот что получилось… Ты плачешь, она плачет, и ты говоришь, что не виновата в смерти Фила, и ты права, а она взрывается:

— Еще как виновата, черт возьми! Ты трахалась с его братом!

Ты отбиваешь не тот мяч:

— Не смей так обо мне говорить!

Ты не смотришь на меня, тебе стыдно, и хотя в нашей любви нет места стыду, я не могу принимать участие в разборках с твоей дочерью. Я боюсь за нашу семью, я должен быть отцом, хозяином дома, но это патриархальная мысль, и покойная Меланда справедливо меня одернула бы.

Я не такой. Я переехал сюда, чтобы стать хорошим. Я был хорошим. Я не убивал твоего неверного мужа. Я не убивал твою лживую подругу и не убивал насильника Шеймуса. Вот только я ошибся. Я хотел верить, что все вокруг такие же, как мы, хорошие, и в этом смысле я был наивен. Ты тоже, Мэри Кей. Дочь говорит, что ты испортила ей жизнь, и ты плачешь, а я не могу подойти к тебе и обнять, и ты сморкаешься в рукав, не поднимаешь глаз на меня, не можешь принять любовь, в которой так отчаянно нуждаешься. Номи тоже плачет.

— Номи, — говоришь ты, — почему… за что ты меня так ненавидишь?

Вы — мать и дочь. Ты перестаешь плакать, и она перестает плакать, а я остаюсь на месте, жалея, что не выключил «Семейную вражду», вместо того чтобы приглушить звук.

Она теребит подол своей маленькой рубашки.

— Тебе же на меня плевать.

— Милая, как ты можешь такое говорить? Я думаю только о тебе. Я люблю тебя. Стараюсь понять.

Суриката сосредоточилась на тебе и забыла, кого обвиняла, — надеюсь, это хорошо. Знак исцеления.

— Ты не можешь меня понять. Ты слепа.

— Номи…

— Ты хоть знаешь, чем я все время занималась?

— Все время… Что ты имеешь в виду?

Я вспоминаю реплику вице-президента, которую он заставлял скандировать своих последователей во время предвыборной гонки: «Откуда вы родом? Откуда вы родом?» Я борюсь со слезами — мне нельзя плакать, мои слезы тебе точно не помогут — и тот высокий парень прав. Только мы родом не откуда-то. Мы все родом из какого-то времени. Из ужасных эпизодов наших жизней, которые невозможно исправить.

— Мама, — говорит она, — ты не задумывалась, откуда у меня инфекции?

— Номи, не надо…

— Мама, я все время читала «Колумбайн». Надеялась, ты отведешь меня к психологу… И, может, если я поговорю с кем-нибудь…

— Нет…

— Он сказал, что ты все знаешь. Сказал, мать всегда знает. Но ты понятия не имела.

Ты закрываешь уши руками, как ребенок, и я представляю, как тебе больно. Ублюдок насиловал твою дочь, и ты плачешь, будто пострадала ты сама, тебе больно, а Номи тоже хочет выплакаться и злится на тебя, кричит, что ты пустила дядю Шеймуса в свой дом, что ты ничего не замечала, что хорошая мать заметила бы давным-давно. Ей бы замолчать, но как заткнуть рот девушке-подростку, когда она говорит о том, что наболело?

Она дает тебе пощечину, и ты хватаешься за щеку — это уже слишком, хотя вам обеим нужно выучить раз и навсегда, что жизнь — то, что происходит сейчас, а не что было много лет назад и чего уже не изменить.

Я произношу ее имя твердым голосом отчима:

— Номи!

Она перестает двигаться, а сороконожки так не умеют. Они не стоят на месте. Ты отправляешь ее вниз, где вы сможете поговорить наедине, и думаешь, что я тебя больше не люблю, но все наоборот, Мэри Кей. Я никогда не любил тебя больше. Вот он, наш бордель «Сочувствие»: одно дело — мечтать, а другое — жить в нем.